Своя правда - стр. 25
Еще реже в селе показывалась старшая дочь хозяина хутора Лидия. В свои тридцать пять она выглядела невероятно молодо. Незамужняя бездетная Лида могла бы составить конкуренцию любой тридцатилетней сельчанке. Единственное что ее огорчало, – полнота. Лидия не казалась себе толстой, пышнотелость ее не портила, но она, глядя на себя в зеркало, все же недовольно хмурилась.
Отец, седой, костлявый, морщинистый старик, заметив ее любования собой, высказывался предельно ясно:
– Чего крутишься у зеркала? Стыдоба! Замуж давно пора, для кого себя бережешь? Сколько ж ты, дуреха, еще на моей шее сидеть будешь?
Лидия, вспыхнув, не сразу нашлась, что ответить. Вытерев злые слезы, она поспешно выскочила за дверь.
– Уйду от вас, надоели вы мне! Уеду в село жить, всю кровь мою ваша пасека выпила! Пропадите вы пропадом!
Старик, насупившись, молча поглядел ей вслед, но с места не сдвинулся. Не в его правилах было бегать за детьми, которых он всю жизнь держал в ежовых рукавицах. Выгоревшие от прожитых лет глаза его чуть слезились, но губы не дрогнули. Он переступил с ноги на ногу, ссутулился и, проглотив колючие слова, застрявшие в его глотке, сплюнул на пол.
Лидия вышла во двор, прошла мимо почерневших от времени амбаров, стоящих по периметру хутора, зашла в баню, пахнущую сосновой веткой, и кивнула женщине, стирающей вещи в большой жестяной ванне.
– Заканчиваешь?
Женщина подняла голову, низко повязанную платком, и молча кивнула. Лида наклонилась, взяла таз с уже выстиранным бельем, и, обернувшись к женщине, показала на дверь.
– Пойду, развешу. А ты скорее достирывай, а потом пойдем банки из погреба доставать. Надо вымыть все после зимы. Скоро ягоды пойдут, варенье будем варить.
Женщина поспешно кивнула и безмолвно продолжила работу.
В тишине было слышно жужжание залетевших пчел, привыкших здесь хозяйничать, позвякивание цепи, на которой сидела огромная лохматая собака, да плеск горячей воды, в которой быстро мелькали красные распаренные руки молчаливой работницы.
Лидия долго не могла успокоиться после стычки с отцом. Ей и вправду все давно уже надоело. Она, дожив до тридцати пяти лет, так и не встретила никого, кто бы тронул ее сердце: на пасеку приезжали люди редко, а в село она почти не ходила. Незачем, да и не к кому.
Раньше хоть в школу ездили, мать тогда еще жива была, жалела их с Маруськой. Часто смеялась, песни пела, шила хорошо. А потом слегла внезапно, сгорела за три месяца. Вот тогда и начались тяжкие времена для всех обитателей хутора.
Отец, и без того жесткий и несговорчивый, совсем перестал улыбаться, одичал как-то, нетерпимость и строгость не скрывал, людей сторонился и детей держал в кулаке.