Струна истории - стр. 108

при помощи небольшого русского корпуса вспомогательных австрийских дивизий. Причем одержали победы именно русские, хотя австрийцев никто в то время не мог обвинить ни в трусости, ни в слабой боеспособности, это ведь были такие же славяне: хорваты, словаки, чехи, и они воевать могли. Но решающими ударами, которыми были опрокинуты французские гренадеры, руководил Суворов, и сделаны они были русскими. Он вдохнул в своих солдат ту волю к победе, как мы сейчас образно можем сказать, а на нашем языке – пассионарность, которая была у него самого.

Вы скажете, а может быть, дело не в Суворове, просто русские солдаты были такие хорошие? Здравствуйте, пожалуйста! А Аустерлиц? А Фридланд? А Цюрих, где нам вклеили по первое число?[163] У Суворова было 30 тысяч, а другая русская армия Римского-Корсакова[164] насчитывала 60 тысяч. Надо сказать, что Корсаков тоже был полководец толковый, но вся армия капитулировала около Цюриха,[165] окруженная французами. Так что дело, очевидно, не в числе. Но почему же австрийцы сражались хуже? Очевидно, потому, что русские были Суворову понятны, и он им был понятен, а австрийцам он был непонятен. Это гипотеза, но применим ее дальше.

Когда австрийцы потребовали, чтобы Суворов, вместо того чтобы вторгнуться во Францию и вызвать там восстание роялистов и жирондистов,[166] пошел воевать в Швейцарию,[167] дело было безнадежное, и он там оказался окружен французами.[168] Суворов протестовал против этого похода,[169] но не мог повлиять на австрийских чиновников гофкригсрата (военного совета) (ему должны были подчиняться командующие войсками. – Ред.).

Потеряв в Швейцарии все свои пушки, сохранив только знамена, потеряв четвертую часть своих людей, Суворов вывел остальную армию из окружения[170] и был в Вене[171] отмечен императорскими почестями, потому что в войне против французов это был первый настоящий успех, хотя и при тактике отступающей армии.

Но ведь Суворов не мог провести ни одного своего начинания среди австрийцев и немцев. Но надо сказать, что и немцы с трудом проводили, как мы видели на примере Барклая-де-Толли, свои очень умные начинания среди русских. Так с чем же связана индукция пассионарности? Очевидно, с каким-то настроем, который является связующим этнос началом. Почему? Какая разница между русскими, французами, немцами или еще кем-нибудь? Для нас все одно, потому что мы находимся в своих пределах.

Но вот когда те же ленинградцы[172] попадают в обстановку совершенно разноплеменную, разноязычную, полиэтническую, они вдруг чувствуют – ленинградец – это свой. Потому что встречаешься с человеком, а он говорит: «Я – из Ленинграда». – «А я тебя где-то видел». – «И мне твое лицо знакомо». И у москвичей – то же самое.