Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском - стр. 34

Истины чувств батюшка не увидел. Батюшка поднял камень и бросил его, возомнив себя без греха. Это убило её. Она слабела, таяла, чахла. Силы оставили её до того, что она уже не могла расчесать свои густые длинные волосы. На её лице остались одни большие глаза. Они умоляли. Они просили пощады. Он навсегда запомнил эти полные несчастья глаза. А батюшка что? А батюшка лечил всеми доступными средствами её бренное тело, но так и остался непримиримым, жестоким и беспощадным. Она умерла. В тот день он одним разом утратил и мать и отца. Следом пришла гибель Пушкина. Он тяжело заболел. У него пропал голос. Страшились, что он потеряет рассудок. Доктора ему помочь не смогли и решили, что он должен ехать в столицу, где ему предстояло сдавать вступительные экзамены, что авось дорога его исцелит. Она исцелила. Голос вернулся, но стал очень тихим, порой опускаясь до шепота.

С того дня он мечтал только о том, чтобы умереть.

С той жестокой поры он неотступно и зло стал следить за людьми, позабывшими, не хотевшими знать, что был Христос.

Без великого-то суда не рождается великих творений. То-то и есть! А в его поспешных набросках не находилось никакого суда, не то что великого, а хотя бы какого-нибудь. Ему для романа была идея нужна, большая идея, на все времена. Только тогда из этих набросков сам собой вырастет великий роман.

А пока, случайно столкнувшись лоб в лоб на Невском проспекте, он заманил к себе Григоровича, даже отчего-то принеся извинения, что занимает самую веселую и светлую комнату, в которой могло бы работаться так хорошо, да вот не работается, отчего, невозможно понять. Григорович не мешкая, тут же на Невском, согласился разделить с ним жилье и дня через два перевез свою скудную сборную мебель, попросив уплатить ломовому извозчику, разумеется, разумеется, в долг. У него с мебелью тоже было негусто: два потертых рыночных стула, низенький письменный стол из сосны, отделанный, уж разумеется, под красное дерево, такой же старый диван, служивший на ночь постелью, и громоздкий высокий комод, да книги и бумаги повсюду, на столе, на стульях и на полу.

Сверх тотчас растраченной тысячи опекун отпускал ему ежемесячно десять рублей серебром. Григоровичу домашние давали немногим больше. Для скромной, расчетливой жизни таких денег могло бы хватить, но они оба рассчитывать не умели, деньги у них вытекали неизвестно куда, более двух недель не держались, а две другие недели они продовольствовались булками и молоком, иногда унижаясь до немецкого ячменного кофе. Прислуги у них не было никакой. Они сами, учредив очередь, ставили самовар по утрам и сами ходили за булками, молоком и немецким напитком в дом Фредерикса, в двух шагах, за углом.