Страшные немецкие сказки - стр. 4

. Пропп недоумевает: почему это сказка из серьезного документа вдруг стала ложью – видать, писать-то писали, но изрядно привирали, вот царь и возмутился. Думается, ученый напрасно связывает сказку тех лет с ложью. Царь мог употребить уничижительное слово по отношению к юридической «сказке», но в кругах, где бытовала сказка устная, она воспринималась всерьез. Это подтверждает и немецкое Märchen, чей корень Mär означает «новость, известие». Märchen – это «маленький интересный рассказ», и в таком виде он встречается с XIII в. В древнерусской письменности представление о сказке как о поэтическом вымысле тоже не отражено^>6.

В эпоху Просвещения с утратой веры в чудесное термину «сказка» было придано иное значение. В приложении к Оксфордскому словарю зафиксировано за 1750 г. понятие «волшебная сказка» как «небылица, невероятная история» и даже «ложь»^>7. Немецкий историк и поэт И.Г. Гердер в 1777 г. писал о сущности сказок: «Они в известной степени суть результат верований рода, его чувственных представлений, его сил и влечений, когда люди мечтают, потому что не знают, верят, потому что не видят… так что это большая тема для историка человечества, для поэта, для знатока поэтики и философа»^>8. В этих словах заключен манифест всех последующих знатоков фольклора: сочинители сказок – люди прекрасные и чистые, но незнающие и невидящие, наукой не просветленные, хотя плоды их фантазии – величайшее достояние культуры.

Наши фольклористы определяли сказку как устный рассказ, созданный с целью развлечения и содержащий «необычные в бытовом смысле события»^>9. Хрестоматийной стала пушкинская фраза: «Сказка – ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок». В том, что «сказка – ложь», исследователи проявили удивительное единодушие. Недостоверности был присвоен статус одной из сказочных традиционных форм^>10. При этом миф (греч. «предание, сказание»), напротив, ассоциировался с «правдой»^>11, которая рассказывается отнюдь не с развлекательными целями. Собственно, миф отличается от сказки только отношением к нему рассказчика и слушателя: верят они в действительность описываемых событий или не верят^>12. Со стороны Проппа последнее утверждение было весьма смелым. Он, хотя и выводил сказку из мифа, все же относил ее к доисторической эпохе. Получается, уже в ту пору люди сознательно привирали.

Не забудем: сказка – принадлежность народа. А обвинять народ во лжи – пусть даже милой, безобидной, игривой – как-то нехорошо. Поэтому в царской России ценители народного творчества выражались о сказках чрезвычайно осторожно. А.Н. Афанасьев полагал, что в них «нет ни нарочно сочиненной лжи, ни намеренного уклонения от действительного мира»