Странствие по таборам и монастырям - стр. 13

Все эти мультипликационные животные составляли огромную радостную толпу, и все они были порождениями Марка Прыгунина, и в этой толпе нарисованных отпрысков Марка затерялся его единственный физический сын – бледный, ущемленный и тоскующий Кирюша. В детстве Кирюша пытался собирать марки, но быстро забросил, а когда он подрос, то оказался страстным любителем всего жуткого, гнилого и отвратительного, – так он, видимо, пытался доказать себе, что все эти лисята и ежата – ложь, что их не существует, что мир – это триллер, а не мультик, но зато в этом кошмарном мире живет реальный, немультиплизированный Кирюша, единственное законное порождение своего веселого отца.

И все же он любил их, этих лисят и ежат, хотя никогда никому в этом не признавался. Да, он любил их страстной и трепетной любовью, и, представляя себе свою старость, он думал о том, что когда-нибудь, уязвив человечество чередой своих омерзительно-гнойных фильмов, он снимет под самый занавес просветленный мультик про беспечные игры лесных зверей – так, как делал его отец.

Забегая немного вперед, скажем, что он не осуществил своего намерения снять мультик. Более того, он даже не смог закончить фильм «Курчатов» – Кирилла Прыгунина, к сожалению, убили на съемках курчатовского фильма. И тот, кто убил его, станет одним из главных героев или, точнее, антигероев нашего повествования.

Да, не рисованные волчата, а большие, мокрые, взмыленные, оголодавшие черные волки и волчицы лавиной хлынули из своих мерзлых лесов, хлынули со своих мохнатых угрюмых гор, хлынули из скальных расщелин, хлынули из смертных бездн, хлынули с озаренных луной полей. Они шли по снегу, подернутому хрустким и скользким настом, и когти их скрипели по ледяным коростам, а открытые пасти роняли пузырчатую пену, волчий сок, ядовитую слюну людоедства. Эту слюну срывал с их черных губ и белых клыков холодный и острый ветер, бросая ее на кору деревьев, где она застывала барочными сложными сгустками, как паразитарные лепные украшения стынут на мраморных колоннах.

Долог голод зимних лесов, где не встретишь белых сов, и этот долгий голод гнал их вперед в низинную тьму, гнал их вперед в поисках съедобного врага, гнал их в черную ночь, где не видно ни зги, гнал их в хищную стынь, где промозглые стонут мозги. О-о-о, не спрашивайте, сколько их было! М-м-м, не спрашивайте, сколько их стало! Р-р-р, не спрашивайте, сколько их стыло! С-с-с, не спрашивайте, сколько их выло! Не золотой ордой, не печенегами, не готами, не гуннами рвались они в бой: хуже, хуже, хуже! Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч огромных стай надвигались с гор, из пустошей, от буреломов и круч. Клыки их светились во тьме, как клинки наступающей армии, и этот белесый костяной свет кричал и рычал о том, что каждый узревший его станет костью столь же ясной и чистой, как эти клыки. Они бежали вперед, а добыча все не встречалась на их голодном пути.