Странствие идей - стр. 6
ФигураЛасенера (Lacenaire, 1803–1836) знаменательна для посленаполеоновской Франции Бурбонов, для эпохи кризисов и торжества буржуазии в июльской революции 1830 г., когда личность с новой энергией осознавала и обосновывала свое право любыми средствами противодействовать обществу, переступать через моральные, социальные и юридические установления в преследовании собственных целей. Ласенер, писавший в тюрьме стихи и мемуары, незадолго перед казнью принимавший любопытствующих посетителей, рассказывавший о себе журналистам, выступал как герой своего времени – он смело реализовал индивидуалистическую идеологию в самых крайних ее формах. Литературные выражения этой идеологии были представлены в образах либертенов предшествовавшей эпохи (Окстьерн, де Франваль Д.-А.-Ф. де Сада), в персонажах Нодье, Бальзака, Стендаля и др.
Каков был путь Ласенера к преступлению, точно показал французский криминолог, генеральный инспектор тюрем Л.-М. Моро-Кристоф (Moreau-Christophe; 1799–1881) в книге, вышедшей как раз в пору повышенного интереса к таким личностям: Ласенер «холодно, некоторым образом философски доходит до того, что становится вором, фалыпивомонетчиким, убийцей»[6].
В упомянутом комментарии говорится также о бельгийском математике и социологе Л.-А.-Ж. Кетле (Quetelet, 1796–1874), чьи труды[7] в те годы получили широкую известность и были предметом обсуждения в печати. Собранный Кетле большой фактический материал по европейским странам привел его к выводу о статистической устойчивости и определенной пропорциональности количества и видов преступлений и девиантных проявлений в массе населения, что, разумеется, вызвало немало публицистических откликов и привело к постановке новых вопросов о проблеме преступности.
Достоевский, принимавший участие в данном обсуждении и намеревавшийся обратиться к этой проблеме в романе[8], возможно, был знаком с наиболее важным в этом плане сочинением Кетле «Du systeme social et de lois qui le regis-sent», в котором затрагивались волновавшие его темы. Так, Кетле полагал, что «подчас исток преступления находится в духе подражательности, в высшей степени свойственном человеку и обнаруживающемся во всем. Нет такого страшного преступления, которое не нашло бы подражателей, особенно, если публика обращает на него свое внимание». Он предлагает скрывать «эти язвы», «не потому только, что они оскорбляют и унижают социальное тело, но потому, что они производят заражающее воздействие. Моральные болезни таковы же, как и физические: среди них есть заразные, есть эпидемические, есть наследственные». И поэтому предостерегал против героизации преступников, прежде всего в судах: «Убийца, который с твердостью несет голову на эшафот, становится также героем, у него находятся почитатели и очень часто рабские подражатели»