Сто тысяч раз прощай - стр. 37

Перед самой Пасхой, в последнюю свою школьную весну, я подкатил на велике к дому после очередного скучного буднего дня и был встречен непривычной тишиной. Я решил, что дома никого нет, а потому испугался и даже вскрикнул, увидев, как на диване съежился отец с красным от слез лицом и зябко кутается в джемпер.

– Мама ушла, Чарли, – всхлипнул он.

– На работу?

– Я не так выразился: она кого-то встретила.

– Пап, о чем ты?

– Пожалуйста, сынок, не заставляй меня говорить это вслух. Она ушла, ушла к другому!

– Но она же вернется, правда? Она скоро вернется?

Я и раньше пару раз видел, как отец плачет, но то было в гостях или на свадьбах: от избытка чувств у него краснели глаза, но никогда не было такого жуткого выражения лица, как сейчас. Наверняка ему случалось плакать и раньше, но тайком. А теперь он лежал, свернувшись клубком и словно закрываясь от ударов; хотелось бы мне сейчас сказать, что я непроизвольно его обнял или попытался утешить. Но нет: я стоял поодаль, как сторонний наблюдатель, который не способен помочь и не желает связываться; в смятении, так и не решив, что мне делать, я просто выбежал на улицу, вскочил на велосипед и покатил прочь от дома.

Билли возвращалась из школы и, сворачивая в калитку, заметила меня:

– Что стряслось, Чарли?

– Беги скорее к отцу.

Она в испуге вытаращила глаза:

– А в чем дело? Что случилось?

– Не тормози! – заорал я и, оглянувшись, увидел, как она припустила к дверям.

Моя двенадцатилетняя сестрица должна была сообразить, что надо делать. А я приналег на педали, выехал из нашего района, а потом на кольцевую – нужно ведь было выяснить, взаправду ли мама нас бросила.

Гольф-клуб, как и его завсегдатаи, отличался неуместной кичливостью и напыщенностью. Если бы не прилепленная с одного боку оранжерея постройки восьмидесятых годов, это побеленное здание с зубчатыми стенами могло бы стать местом действия какого-нибудь детектива Агаты Кристи; иногда мать брала меня с собой, и я успел возненавидеть запах мужского лосьона и джина с тоником, и доносившийся из бара гогот, и оглушительную классическую музыку: закольцованный «Голубой Дунай» настигал тебя даже в уборной, где на уровне глаз висели непонятные карикатуры на темы гольфа. Мне было ненавистно и мамино поведение в этом месте: она изменяла голос и надевала этот шутовской жилет. А сама приговаривала: «Как в лучших домах». Я никогда особо не хулиганил, но от этих слов мне хотелось выхватить у кого-нибудь из топтавшихся в вестибюле жлобов тяжелую клюшку и пойти крушить бесчисленные вазочки с сухими цветочными лепестками, пакетики печенья, а также боковые зеркала оставленных на парковке «БМВ» и «рейнджроверов», которые я сейчас обдал гравием, соскочив с велосипеда и бросив его с вертящимися колесами, а сам ворвался в здание.