Стихотворения в прозе - стр. 2
Но чем острее был его взгляд, чем смелее выдвигал он осмеянных современниками людей будущего, чем суровее судил об эфемерных увлечениях своей эпохи, тем непонятнее, тем неприятнее был он для буржуазной толпы и для банальной критики, создающей репутацию писателя.
К тому же его мысль, точно также как его поэтическое воображение, постоянно возвращалась к самым рискованным темам: ее манили неисследимые пропасти порока, первозданного зла и патологических влечений человеческой души. В ярких, волнующих словах описывал он в своих этюдах действие гашиша и опия, соблазны искусственных упоений, и читатели были несклонны верить искренности того сурового приговора, какой он выносил этим расслабляющим волю опытам: они чувствовали, что поэт сам не миновал этих искушений, но той борьбы, которая разыгрывалась на этой почве в его душе, они не угадывали. Жизнь его прервалась слишком рано, и наиболее глубокие его мысли, самые значительные из его художественных планов, в том числе потрясающий своей силой, простотой и психологической глубиной замысел драмы «Пьяница», сохранились лишь в беглых набросках. И над могилою непонятого поэта, из рассказов друзей о его склонности ко всяким мистификациям и непроверенных слухов о его высокомерном характере и замкнутой жизни, стала слагаться легенда, еще более отчуждающая от него простодушную публику.
Самые портреты его вызывали и вызывают в душе какое-то недоверчивое и опасливое ощущение. Большие темные глаза с сверлящим, испытующим взглядом, огромный умный лоб, чувственное выражение ноздрей и большого рта с иронически сжатыми, сладострастно змеящимися губами. Жуткая и притягательная сила чувствуется в этом загадочном лице, как и в произведениях Бодлера, но что-то стоит между поэтом и «непосвященным» читателем. «Боязнь разыграть простака пред лицом этого презрительного гения мешает полному преклонению перед ним», – говорит о нем Поль Бурже в своих Essais de psychologie contemporaine, выражая этим чувства публики и многих представителей литературы.
Но проходят годы и десятилетия, литература разных европейских стран глубже вскрывает природу человека со всеми антиномиями его души и разума, и общество смелее заглядывает в лицо всякой психологической правде. После Достоевского, с одной стороны, после Ницше, после Уайльда, после декадентов, с другой стороны, Бодлер уже не кажется страшным даже и заурядному, плохо понимающему его читателю. И более того: для некоторых кругов он приобрел особую привлекательность именно как первый из декадентов и даже как «Певец цветов зла».