Стёжки-дорожки - стр. 21
– Машенька, это твой отец.
– Я знаю, мам, знаю, это ведь он Сёму спас. Всё за это можно простить.
– Если собираетесь кого – нибудь полюбить, научитесь сначала прощать, как хорошо кем – то было сказано. Добро пожаловать, Толенька.
Стерпится – слюбится
Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Полвека в родном селе учительницей проработала. Похромала на пенсию только после перелома шейки бедра – год двигаться не могла. Не до учительства тут. Поприветствовала период дожития не ропща. Но беда не приходит одна. Первого сентября по привычке, вот уж пятьдесят лет как, встала рано. Нарядилась в выходное крепдешиновое платье с кружевным жабо, на деревянные бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто–нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж ее любезный, как проснется, всегда радио «Маяк» включал. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она не гимн, ни детский смех с улицы, не супруга голос и оклик пеночек с ближайшего перелеска через приоткрытое окно.
– Лёнечка, а что радио неужели сломалось? Лёнечка что –то ответил из кухни, он всегда отвечал. А, может, и не успел. Затих. Нашла его Ефросинья с прошлогодней газетой на пузе. Любил старые новости перечитывать. Анализировать. Мозолистая сухопарая рука повисла плетью. Тихо умер. Сидел, понурив голову, на раскляченном потёртом кресле. Слеза по шагреневой щеке скатилась. И упала в ладонь. Вдовы Ефросиньи. Голос мужа отозвался в памяти. Зычным окриком:
– Фроська, люблю тебя до смерти! До последней капли жизни! – в охапку жену молодую, грудастую, в одной сатиновой сорочке да на сеновал. Вспомнила как грудь болела от его ручищ, всю намнёт, нацелует. И на работу в поле. На комбайн.
Фроська городская, взбалмошная, и статью удалась, и лицом бог не обидел. А ум, говорила матушка – дело наживное, для бабы главное – фигура. И удачно замуж выйти. Вот и училась в Педагогическом через пень колоду Ефросинья. Ей бы замуж. Женихов – хоть отбавляй. Только имени стыдилась своего пролетарского. И Риной представлялась, словно артистка. Рина Зелёная. За непосещаемость чуть не исключили, если б не влюблённый Декан, преподаватель Русского и Литературы. А какие стихи посвящал. Вспомнив, даже спустя годы четверостишье, старая Фрося зарделась.
«И шестикрылый Серафим
Вдруг пролетел над Ефросиньей
Ее судьба была б счастливей
Когда б заметила меня…».
Ветренную стрекозу Рину не отчислили, с условием. По распределению отправиться преподавать в далёкое сибирское село. Сейчас и самой не верилось, как с медведем возле своего дома нравственные беседы доводилось вести. А то и с половником за рыжей воровкой кур гоняться. Да политинформацию с местными сплетницами проводить. Может и сбежала бы Ефросинья от тягот деревенской жизни, если б не Лёнька. Любая за него б замуж – без раздумий. Но не Фрося. Бровью не повела при первой встрече. Бедром от ворот поворот крутанула. Только гордо кудрявой копной махнула цвета кленового сиропа, и прочь. Не глядя. Жених нашёлся. Хоть и косая сажень в плечах, и ростом не мухомор. Колхозник – никакой перспективы! Да и девчата местные все судачили, мол, полдеревни обрюхатил, теперь за городскую взялся. Два года Фроська хвостом вертела. Лёнька упёртый, все ходил следом, прилип банным листом.