Степная сага. Повести, рассказы, очерки - стр. 9
Митроха в своей нише тоже ворохается. Стало быть, живой. Привалился спиной к одной из стенок и што-то руками вокруг себя нашаривает. Может, винтовку?
«Живой, земеля?» – окликаю радостно.
А он и повернулся ко мне… Господи!.. Лицо серое, без кровинки. А в руках… собственные кишки держит. Это он их собирал по земле. Молчит. Трясется. И смотрит на меня с жутким недоумением: «Как же так, ты жив, а мне конец?»
Спазма у меня началась. Выворачивало до желчи. А потом схоронили Митрофана Захарова и других погибших в овраге за боевой позицией. Крест из патронного ящика сделали. Фамилии и имена написали. Может, и нашли после войны солдатскую могилу, обелиск поставили, а может, и нет? Скоко таких могилок до Берлина раскидано по местам боев? Не сосчитать. Иных и хоронить некому было. Остались в траншеях да окопчиках. И у многих погибших одна фамилия – «неизвестный солдат». А ты, Ксюша, говоришь, будильник – недостойная награда. Будильник, он именной. А кто тех, безымянных воинов, защитивших Родину, помянет?
Мне Митрофан долгое время чуть ли не каждую ночь грезился. Держит кишки в руках. Молча в глаза глядит с недоумением. Потом забылся. Страху-то я и опосля натерпелся немало.
– Ужасти какие, Яша, ты мне про них раньше не рассказывал.
– Дак зачем? Мне и самому муторно было ворошить эти страхи. Нервы-то никудышние. А вот намедни сызнова наведался дружок фронтовой… Вот я и вспомнил.
– Жалкий ты мой! Натерпелся. – Семёновна положила свою пухлую теплую ладонь на изрядно поседевшие у висков, но все еще не выцветшие полностью, темные волосы мужа. Провела пальцами по его многодневной щетине на щеках. – Одичал-то как, зарос. А не позвать ли нам Петра Григорича? Пущай поскребет тебя, подмолодит трошки. А то штой-то соседки реже заглядывать стали. Разонравился ты им, поди, такой-то?
– Ну, Ксюша! – умоляюще возразил ироническому намеку жены Яков Васильевич.
– Што «ну»? Скажи уж лучше, как выкобенивался, сыми грех с души.
Старик с обидой отвернул голову к стене, тихо выдавив слова:
– Брехали сплетницы, а ты и поверила.
– Брехали! – продолжила незлобно подтрунивать Семёновна, теребя мужа за рукав. – А куда ты на лисапеде ездил, пока я корову из стада встречала, доила ее да управлялась на базу? Небось, к Нюське-парикмахерше? Ы-ых! Прячешь теперь бесстыжие глаза. Так бы и выцарапала их, да грешно с хворым воевать.
– Ну, когда ты угомонишься? Постригаться и бриться я ездил. Скоко лет прошло, помирать уж пора, а ты все квохчешь, – недовольно бормотал Яков Васильевич. И, чтобы отвлечься от неприятных для него слов, протянул руку к приемнику, прибавил громкость.