«Союз нерушимый…» - стр. 91
Толчок локотка в мой бок со стороны Василисы, вернул меня к «суровой реальности», оторвав от разглядывания заманчивых прелестей «театрально-буфетной Сирены», которые, как известно из легенд Гомера, очень опасные женские существа, особенно обитающие у буфетов.
Совершив театральный обряд, мы ведомые Леопольдом заспешили в нашу ложу. Тот захвалил с собой всё нами недопитое и несъеденное.
В нашу ложу вела отдельная дверь из коридора, которую Леопольд открыл своим ключом и запустил нас во внутрь.
Мы попали в небольшую комнату. С диванчиком, столиком с тремя стульчиками вокруг. Никаких особых изысков не было. Наш театральный друг споро поставил всё унесённое им из буфета на столик. Затем вручив нам свежие программки взамен раритетов и пожелав приятного просмотра удалился, сославшись на дела и обязанности, правда указал на телефонный аппарат и справочник внутренних номеров и добавил: «Если что, звоните».
Как только за ним закрылась дверь, из-за другой двери донеслась музыка, которая, одновременно с третьим звонком, оповестила нас о начале оперы.
Мы поторопились туда. Выйдя за дверь, мы оказались почти перед самой сценой, с лева от неё. Внизу была оркестровая яма. На сцене разворачивалось первое действо.
Из театральной программки мы узнали, что «Евгений Онегин» – лирическая камерная опера в трёх актах, семи картинах, на музыку Петра Ильича Чайковского, на либретто Константина Шиловского, по одноимённому роману в стихах А. С. Пушкина.
Я оглядел зал. Он был битком. Что не удивительно. Разгар театрального сезона, как нам пояснил Леопольд. – Людям скучно, вот и прут в театр. А летом никого. Полупустой зал. Жарко, душно, все на Море или загородом, – жаловался театральный функционер.
В «Царском Ложе» тоже были люди. – По виду иностранцы. Видно, делегация, – решил я.
На сцене декорации, типа сад летом в поместье, куча людей, крестьяне поют заунывно.
Через десять минут Василиса и я начали откровенно зевать. Я её тихонько подёргал, привлек внимание и указал на дверь, мол «выйдем». Та согласно кивнула, и мы с ней вышмыгнули из ложи.
В комнате за столиком сидел грустный мужик в старорежимном сюртуке.
– Вы кто такой?, – спросил я у него удивлённо.
Тот медленно встал во весь свой немалый рос и принял позу.
– Ну, и что?, – спросила Василиса с вызовом.
Тот стушевался и грустно молвил в рифму:
– «О времена, о нравы. Уж никто не узнает».
– Вы же не Никулин, чтобы Вас все узнавали. Небось поёте тут…, – ответил я ему и прервался, начиная понимать.
– Да, пою. Вернее, пел. Ноооо !, как пел… Не то, что эти, – ответил гордо незнакомец и небрежно махнул в сторону двери, ведущей в ложу, от которой доносились звуки действа на сцене.