Советский граф Алексей Толстой - стр. 70
Прежде чем попасть на сцену, «Насильники» были опубликованы – в январе 1913 года, в № 1 журнала «Заветы».
В это время А. А. Блок, размышляя о роли художника, о предназначении искусства, записал в дневник 11 февраля 1913 года:
«День значительный. – Чем дальше, тем тверже я “утверждаюсь”, “как художник”. <…>
Почему так ненавидишь всё яростнее литературное большинство? Потому что званых много, избранных мало. Старое сравнение: царь – средостенная бюрократия – народ; взыскательный художник – критика, литературная среда, всякая “популяризация” и проч. – люди. В ЛИТЕРАТУРЕ это заметнее, чем где-либо, потому что литература не так свободна, как остальные искусства, она не чистое искусство, в ней больше “питательного” для челядиных брюх. Давятся, но жрут, питаются, тем живут. <…>
Всякий Арабажин22 (я не знаю этого господина, он – “только символ”) есть консисторский чиновник, которому нужно дать взятку, чтобы он не спрятал прошения под сукно.
Сиплое хихиканье Арабажиных. От него можно иногда сойти с ума. Правильнее – забить эту глотку бутербродом: когда это брюхо очнется от чавканья и смакованья, будет уже поздно: люди увидят ценность.
Миланская конюшня. “Тайная вечеря” Леонардо. Ее заслоняют всегда задницы английских туристок. Критика есть такая задница. <…>
Чтобы изобразить человека, надо полюбить его = узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами – больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова – особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь “осмеяли”… Отсюда – начало порчи русского сознания – языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи – полного убийства вкуса.
Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художественную кровь. Они жиреют, мы спиваемся».
Вскоре поэт в «Заветах» познакомился с пьесой А. Н. Толстого «Насильники» и 17 февраля записал в дневник:
«На этих днях мы с мамой (отдельно) прочли новую комедию Ал. Толстого – “Насильники”. Хороший замысел, хороший язык, традиции – всё испорчено хулиганством, незрелым отношением к жизни, отсутствием художественной меры. По-видимому, теперь его отравляет Чулков: надсмешка над своим, что могло бы быть серьезно, и невероятные положения: много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта. Но, пока он будет думать, что жизнь и искусство состоят из “трюков” (как нашептывает Чулков, – это, впрочем, мое предположение только), – будет он бесплодной смоковницей. Всё можно, кроме одного, для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного – той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются».