Сошествие/Descensus - стр. 36

Человек не рождён, чтобы уничтожать и разрушать: в мечтах своих он всегда строит и создаёт. Когда невзгоды и злая судьба заставляют его принять сторону зла, он, подчиняясь ему, всё равно думает, как бы от этого зла отделаться, избавиться и ускользнуть от надвигающейся на него тьмы. По крайней мере поначалу, пока тьма не сожрала его с потрохами, пока есть мечты и сны, есть надежда на возвращение и искупление. Именно в мечтах и фантазиях бедные уязвимые существа человеческие создают свои миры, которые подчиняются той системе ценностей, которыми они пренебрегали, но которым их учили и которые они, в глубине души, признают. Ведь и им нужно иметь точку отсчёта. Даже тогда, когда тьма уже глубоко проникла в них, уже плещется у горла и становится не только наркотиком, но и образом жизни. Но даже тогда мечты о правильном и праведном живут. Подспудно. В глубине. Живут. Зло берёт свою дань не только действием, но и бездействием. Не делать зла, не значит делать добро. Делать добро лишь тогда, когда это легко и не требует от тебя ни усилия, ни риска – не героизм и не святость. Рациональное добро сторонится героев и святых. Они для них дурачки: наивные и тем самым опасные. Рациональное самодовольное добро даже боится их. Ему ближе и понятнее зло. А вот активное самопожертвование они именуют гордыней, называют тщеславными гордецами тех, кто не требует ничего взамен за свою доброту. Они, на самом деле, боятся добра. Они всеми силами всё то доброе, что есть в них, скрывают, прячут, делают все, чтобы оно не было ни видно, ни слышно. Спящее, смиренное, податливое добро не видит зла или делает вид, что наличие вблизи зла – это не его дело. Такое добро считается приличным в обществе. И позволяет злу чувствовать себя в этом мире вольготно.

Мир всегда был отзывчив на человеческую боль, всегда находился добрый самаритянин, который мог перевязать раны, напоить водой. Но со временем люди оглохли и человеческий крик или стон о помощи стал криком вопиющего в пустыне. И тогда люди решили, что каждый за себя. И стали умирать ещё при жизни. Стали страдать, каждый в коконе своих страданий. И, ожесточаясь и не получая понимания, стали легко наносить удары другим. Хотя, конечно же не получали и здесь никакого облегчения. И легко лезли в петлю, запутавшись в этом мире, и выбирая страдания, как путь побега от страданий. И сейчас они, болтая о том, о сём, мечтали среди мерзостей реальной жизни о светлом и высоком, тщетно пытаясь ответить себе на вопрос, когда же они перестали любит жизнь и в какой-то момент предали свои мечты. И эта растревоженное детское и ангельское в них, зазвучало как некая мелодия, напомнив что-то давнее и хорошее. Этот миг, когда их сердца застучали в унисон с вечным и светлым, был краток и принёс за собой волну разочарования. И она, та грязная волна, в которой воспоминания плескались как окурки, гасила разговоры. Каждый оставался наедине со своей совестью, которая заставляла смотреть ей в глаза, и каждый их под этим взглядом старательно прятал.