Размер шрифта
-
+
Сообщение - стр. 9
горького бергамота,
над сухими лилиями у камина мерцают, горят зеркала,
кривые
от старости. Это жилье, каламбуришь ты, здесь греются
и скорбят живые.
Не философствуй, дурочка, отвечаю. Ну что ты вещаешь
urbi et orbi?
Разве не всем известно, что у живых не много зеркал для
скорби?
Уши у них проколоты, губы раскрыты, и мало кто над
собою волен
в заповедной роще бессчетных церквей и скольких-то
колоколен.
Простодушные сестры и братья мои, по одному уходящие
в море,
словно сикстинские рыбаки, смотрят на звезды с печалью
в предсмертном взоре,
вечером, в красно-зеленый сочельник длинными спичками
зажигают свечи —
и ручной, домовитый воздух так переполнен тенями, что
трудно расправить плечи.
«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес…»
«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес.
Рад бы жизнь переписывать набело – только времени
стало в обрез.
Долистать бы ночное пособие по огням на межзвездных
путях,
залечить наконец хронофобию – не молитвой, так
морфием». Так
человек размышляет единственный, оглушенный бедой
мировой,
ослабевший, а все же воинственный, непохожий, но просто
живой.
Всем воздастся единою мерою. И когда за компьютером он
до утра ретуширует серые фотографии серых времен —
пусть бензин и промерзшая Лета, пусть облака
над отчизной низки —
только б светопись, ломкая летопись, заливала слезами
зрачки
«Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати…»
Прозревший вовремя буддист, один на каменной кровати,
давно забыл, что мир нечист, что человек зачат в разврате:
он предков чтит, не пьет вина, мурлычет мантры допоздна
не видит снов про лед и пламя, но слышит: на краю земли
шумят просторными крылами невидимые журавли.
И рад бы в рай, да не пускают грехи. Поплачем, помолчим.
Как в сердце бьет волна морская тяжелым золотом своим!
И пленный ум, и ум бессонный боятся неодушевленной,
необратимой череды унылых перевоплощений —
псом станет царь, дебилом – гений, землей – полночные
труды.
Звезде – сгущающейся плазмой, нам – льдом
на воспаленных снах
утешиться, да, безобразной, но честной старостью. Монах
тибетский – непорочный лотос, живая молодость
и кротость, —
не станет за меня молиться подстреленному журавлю —
но я и сам с небесной птицей дорог воздушных не делю.
«В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?…»
В те времена труд был дёшев, а вещи дороги. Ну и что с того?
В те времена подростки вместо любовных утех
приходили миловаться в отделы свободного доступа
пахнущих бедной пылью районных библиотек.
Целовались. Переписывали Асадова. Недолюбливали
Корчагина.
Говорили, робея, что даже в Рождественском что-то есть.
Страница 9