Соловьиное эхо (сборник) - стр. 13
Фамилия Фет не говорила ничего его сослуживцам, разве только то, что она принадлежит стройному, затянутому в узкий мундир унтер-офицеру захудалого кавалерийского полка…
Постоянным спутником Фета стала хандра. Он не любил праздности и в свободные вечера искал серьезных занятий. Пристрастился к токарному ремеслу, внимательно изучал работу по дереву, приглядывался к почерку мастеров. Но и токарничая, он оставался поэтом. Фет прикасался к дереву, рассматривал его слои, внутренние «струи», которые должен учитывать опытный резчик, и… думал о стихотворстве. Тонкая работа с деревом привела его к выводу, важному для поэта: «Выбирая даже самый благодарный материал, необходимо строго, художественным чутьем прозреть ту цельную и красивую фигуру, которую желательно воспроизвести; при этом излишний материал, как бы красиво извилист он ни был, должен быть немилосердно отрезаем».
Фет упорно тянул лямку службы, дожидаясь офицерского чина. Он приобрел отличную военную выправку, легкую поступь, горделивую осанку. За непроницаемой броней внешнего лоска трудно было узнать поэта. Остался в прошлом заботливый, преданный Аполлоша, который чутко улавливал смены настроения у друга. Фет замкнулся в себе, словно отделился стеной от офицеров-однополчан. Он раскрывался лишь в посланиях к другу детства Ивану Борисову, жившему в соседнем с Новоселками имении. Письма к Ване, которому Фет очень доверял, стали своеобразным дневником, давали возможность излить горечь, поделиться тоскливыми раздумьями. Фет писал, что сумел подготовить новый поэтический сборник, но дело с изданием его затягивается. Москва, столь гостеприимная несколько лет назад, теперь словно забыл а о нем…
Мать Фета умерла, помощь от отца стала ничтожной, да и сама память о родительском доме радости не приносила. В одном из писем 1849 года Фет признавался Борисову: «Да, Ваня, с тобой, милый друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности, только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробежать по оврагам, заросшим кустарником, по дну лощин с земляникой и клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки, – но один я никогда не уношусь в это детство – оно представляет мне совсем другие образы – …тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день. Бог с ней, с этой… паршивой молодостью».
Отчаяние вплотную подступало к Фету. В том же году, весной, обращаясь к Борисову, он восклицал: «…Друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую, безотрадную жизнь и скажи мне, что же это такое, за что? и для чего? Да куда же деваться? Не каркаю тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне: