Соломенные люди - стр. 21

Он немного постоял, сунув руки в карманы брюк, затем посмотрел на меня. Это был странный взгляд – холодный и оценивающий, но вместе с тем любящий. Потом отец улыбнулся.

– Не важно, – сказал он и вышел. Скорее всего, отправился пешком домой.

Я вернулся к столу, схватил свое пиво и допил его одним глотком. Потом попытался загнать один из оставшихся шаров в угловую лузу – и промахнулся. В это мгновение я по-настоящему ненавидел отца.

Метнувшись к стойке, я обнаружил, что очередная кружка уже ждет меня. Я полез за деньгами, но Эд покачал головой. Раньше он никогда так не поступал. Я сел на табурет и несколько последующих минут молчал.

Постепенно мы все же заговорили о совершенно посторонних вещах: о взглядах Эда на местную политику и феминизм – и к тому, и к другому он относился довольно критически, – о хижине, которую он собирался построить в лесу. Я понятия не имел, каким образом связаны эти темы между собой, но все же слушал его. К тому времени, когда в бар зашел Дэйв, я уже мог более-менее делать вид, что ничего особенного не произошло.

Вечер прошел как обычно. Мы болтали, пили, врали друг другу, с горем пополам играли в бильярд. Наконец я вышел к машине и остановился, увидев подсунутую под стеклоочиститель записку – написанную почерком моего отца, но значительно более мелким.

«Если не сумеешь прочитать сразу, – говорилось в ней, – пусть лучше тебя кто-нибудь подвезет. А завтра приедем сюда вместе, чтобы забрать машину».

Я скомкал записку и отшвырнул ее прочь, но домой ехал очень осторожно. Когда я вернулся, мать уже спала. В кабинете отца горел свет, но дверь была закрыта, так что я просто поднялся к себе наверх.

Я встал лишь один раз, поздним утром, чтобы приготовить себе чашку растворимого кофе. Все остальное время просто сидел, до середины дня, пока солнце не начало светить прямо в глаза, развеяв окутывавшие меня чары. Я выбрался из кресла, зная, что никогда больше в него не сяду. Прежде всего, оно было не слишком удобным – сиденье оказалось потертым и бугристым, и после нескольких проведенных в нем часов у меня начал болеть зад. Вернувшись в кухню, я сполоснул чашку и поставил ее вверх дном сушиться. Потом передумал, вытер ее и убрал обратно в буфет. Сложив скатерть, повесил ее на ручку духовки.

Я нерешительно остановился в коридоре, думая, что делать дальше. Одна часть меня считала сыновним долгом выписаться из гостиницы и провести ночь здесь; другая же, напротив, очень этого не желала. Мне хотелось яркого света, гамбургера, пива, кого-то, кто мог бы поговорить со мной о чем-то другом, кроме смерти.