Содом и Гоморра - стр. 73

Я поднял голову и увидел, что к нам подходит герцог Германтский. «Простите, что прерываю вас, дети мои. Милый мой, – обратился он ко мне, – я послан к вам Орианой. Мари и Жильбер просят нас с вами остаться у них на ужин в обществе всего пяти или шести друзей: принцессы Гессенской, госпожи де Линь, госпожи де Тарант и госпожи де Шеврез. К сожалению, мы остаться не можем, едем на один маленький бал». Я слушал – но каждый раз, когда нам нужно что-нибудь сделать в определенный момент, мы поручаем некоему персонажу, привычному к делам такого рода, следить за временем и вовремя нас предупредить. Этот внутренний слуга, как я велел ему несколько часов назад, напомнил мне, что сразу после театра ко мне приедет Альбертина. Мысли мои сейчас были от нее весьма далеки, тем не менее от ужина я отказался. И не то чтобы мне не нравилось у принцессы Германтской. Но наши удовольствия бывают разного сорта. Настоящее удовольствие – то, ради которого отказываешься от другого. Хотя это другое, если оно очевидно или даже только оно и очевидно, может возобладать над первым, настоящим, оно успокаивает или вводит в заблуждение завистников, сбивает с толку людское мнение. И все же мы готовы принести его в жертву настоящему ради капельки счастья или капельки страдания. Подчас нам еще не открылся третий разряд удовольствий, более суровых, но более важных, о которых самая мысль вызывает у нас только боль и уныние. А между тем позже мы их изведаем. Приведу самый простой пример: в мирное время какой-нибудь военный пожертвует светской жизнью ради любви, но как только объявят войну, он, совершенно даже не нуждаясь для этого в идее патриотизма, принесет любовь в жертву более сильной страсти воевать. И пускай Сванн говорил, что рад рассказать мне свою историю, я хорошо понимал, что время уже позднее, чувствует он себя ужасно, а потому наш разговор обернется для него таким переутомлением, о котором человек, знающий, что убивает себя ночными бдениями и излишествами, горько пожалеет, когда вернется домой; так сокрушаются транжиры, в очередной раз совершив безумную трату, но на другой день все равно не удержатся и швырнут деньги на ветер. Из-за болезни или в силу возраста мы постепенно слабеем, и в какой-то момент любое удовольствие, любое нарушение привычек и заведенного порядка оборачивается для нас досадой. Говорун продолжает разглагольствовать – из вежливости, от возбуждения, но знает, что пропустил время, когда бы ему еще удалось заснуть, и знает, как жестоко будет себя упрекать, когда на него нападут бессонница и переутомление. Причем даже мимолетное удовольствие – и то уже кончилось, дух и тело слишком оголены, чтобы радоваться тому, что собеседнику вашему кажется развлечением. Они как квартира в день отъезда или переезда, когда принимаешь гостей сидя на чемоданах и не сводя взгляда с часов, и все это сущее мучение. «Наконец-то мы одни, – сказал Сванн, – забыл, на чем мы остановились. Я вам, кажется, рассказывал, что принц попросил аббата Пуаре отслужить мессу за Дрейфуса. „Не могу, – возразил мне аббат (я говорю «мне», – заметил тут Сванн, – потому что так сказал принц, вы же понимаете?), – дело в том, что сегодня утром мне уже заказали отслужить за него мессу“. – „Как, – спросил я, – неужели, кроме меня, нашелся другой католик, убежденный в его невиновности?“ – „Надо думать, так и есть“. – „Но этот его сторонник, должно быть, позже меня уверовал в его невиновность“. – „Нет, он просил меня служить мессы за Дрейфуса, когда вы еще считали его виновным“. – „Наверняка это человек не нашего круга“. – „Как раз наоборот!“ – „Неужто среди нас в самом деле есть дрейфусары? Вы меня заинтриговали, я был бы рад поговорить с ним по душам, если я знаком с этой редкой птицей“. – „Вы знакомы“. – „И кто же это?“ – „Принцесса Германтская“. „Я-то опасался ранить национальное чувство моей дорогой жены, ее преданность Франции, а она боялась задеть мои религиозные убеждения, мое чувство патриотизма. Но думала она так же, как я, причем намного раньше, чем я. А то, что спрятала горничная, войдя в ее спальню, было газетой «Аврора», которую она покупала хозяйке каждый день. Дорогой Сванн, с этой минуты я думаю о том, с каким удовольствием буду вам рассказывать, насколько мои мысли на этот счет сродни вашим; простите, что не сделал этого раньше. Вспомните, как долго я таился от принцессы, – тогда вас не удивит, что думать, как вы, означало в то время еще больше отдалиться от вас, чем если бы я думал иначе. Заговорить на эту тему было для меня невыносимо больно. Чем больше я проникаюсь убеждением, что произошла ошибка, более того, что свершились преступления, тем мучительней кровоточит моя любовь к армии. Я полагал, что такие же убеждения, как мои, причиняли вам далеко не такую же боль, но на днях мне рассказали, что вы страстно порицали оскорбления, нанесенные армии, и негодовали, что дрейфусары присоединились к оскорбителям. И я решился; откровенно говоря, мне тяжело было признаться вам в том, что я думаю о некоторых офицерах, к счастью немногочисленных, но какое облегчение, что мне больше не приходится вас избегать, а главное, что вы понимаете: я только потому сперва питал мнение, противоположное вашему, что не сомневался в обоснованности судебного приговора. С той минуты, как во мне зародились сомнения, я только того и желал, чтобы ошибка была исправлена“. Признаюсь вам, эти слова принца Германтского глубоко меня тронули. Если бы вы знали его, как я, если бы представляли, сколь многое ему потребовалось преодолеть в себе, чтобы к этому прийти, вы бы им восхищались, и он в самом деле достоин восхищения. Впрочем, его убежденность меня не удивляет, он человек исключительно прямодушный». Сванн забыл, как днем говорил мне нечто противоположное, дескать, мнения о деле Дрейфуса складываются под влиянием атавизма. Исключения он делал разве что для интеллекта, который у Сен-Лу превозмог атавистическое начало и превратил его в дрейфусара. Но, как только что убедился Сванн, это продлилось недолго и Сен-Лу перешел в другой лагерь. А теперь решающую роль Сванн отводил не интеллекту, а прямодушию. На самом деле мы всегда задним числом обнаруживаем, что наши противники придерживаются своих убеждений по причинам, не зависящим от справедливости этих убеждений, а наших единомышленников объединяет с нами или интеллект (если их душевные качества не столь прекрасны, чтобы на них ссылаться), или прямодушие (если проницательностью они не отличаются).