Содом и Гоморра - стр. 60

Наконец к моей радости появился Сванн, но зал был такой просторный, что сперва он меня не заметил. К радости моей примешивалась печаль, которой, наверно, не чувствовали другие гости, но все же она проявлялась у них в том гипнотическом состоянии, в которое повергают нас неожиданные и странные черты близкой смерти, когда эта смерть, как в народе говорят, уже написана у кого-то на лбу. И все взгляды с каким-то бесцеремонным изумлением, к которому примешивались и нескромное любопытство, и жестокость, и безмятежное и озабоченное вслушивание в себя («suave mari magno» и «memento quia pulvis»[88], сказал бы Робер), обратились на это лицо с его щеками, изглоданными болезнью, похожими на луну на ущербе, так что, если смотреть под определенным углом, наверняка не так, как смотрел на себя Сванн, они будто раскрошились, осыпались, словно непрочный орнамент, которому только оптическая иллюзия способна придать кажущуюся плотность. А сванновский нос Полишинеля, долгое время не бросавшийся в глаза на его приятном лице, теперь – не то из-за истаявших щек, которые раньше его скрадывали, не то из-за отравлявшего организм артериосклероза, покраснел, как у пьяницы, стал бесформенным, как у морфиниста, и теперь казался огромным, опухшим, багровым, уместным скорее на лице у старого еврея, чем у любопытного Валуа. Заодно в эти последние дни, скорее всего, в силу принадлежности к евреям, в нем ярче обозначились характерный для этого племени физический тип и одновременно чувство духовного единства с другими евреями, единства, о котором Сванн, пожалуй, до сих пор и не вспоминал никогда, а теперь это чувство разбудили, усиливая друг друга, смертельный недуг, дело Дрейфуса и антисемитская пропаганда. Внутри некоторых израэлитов, при всей их тонкости и утонченной светскости, на всякий случай прячутся за кулисами хам и пророк, готовые в нужный миг выйти на сцену, как в пьесе. Сванн достиг возраста пророков. Разумеется, он заметно изменился – взять хотя бы его лицо, на котором под воздействием болезни проступили пустоты, подобные дырам и расщелинам в подтаявшем куске льда. Но еще больше я не уставал удивляться, как изменилось мое отношение к нему. Когда-то меня ничуть не тяготили встречи с этим превосходным, культурнейшим человеком, и теперь я не понимал, как я мог в своем воображении наделять его тайной настолько, что от его появления на Елисейских Полях у меня сильнее билось сердце, и мне стыдно было очутиться рядом с его пелериной на шелковой подкладке; а стоило мне позвонить в дверь, за которой жило это удивительное существо, меня охватывало бесконечное волнение и страх; и вся эта тайна исчезла не только из его жилища, но и из его личности: теперь мысль о том, чтобы с ним поговорить, могла быть мне приятна или неприятна, но моих нервов ничуть не задевала.