Социологический ежегодник 2013-2014 - стр. 52

В литературе часто разделяют катастрофу, определяемую в терминах материальных и людских потерь, и катастрофу как социологическую категорию, определяемую в терминах изменения социальной структуры и социального порядка [What is a disaster? 1998]. Поэтому западные авторы полагают, что правильным с социологической точки зрения будет вопрос не «Что такое катастрофа?», а «Какие структуры и порядок действовали до катастрофы и как они изменились после нее?» [Fisher, 2000, p. 93; Curtis, Aguirre, 1993]. Ключевыми терминами, помимо указанных выше, являются «изменения» и «адаптация». C этими утверждениями нельзя полностью согласиться. Во-первых, адаптация отнюдь не означает реставрации прежнего порядка. Как мы показали ранее на конкретном примере, это вообще практически невозможно [Yanitsky, 1999], что было эмпирически подтверждено позже многолетним изучением социальных и экологических последствий Чернобыльской и других катастроф. Во-вторых, одно дело – адаптация на прежнем месте, т.е. восстановление прежней структуры и функций социальных и природных систем, и совсем другое – адаптация на новом месте и к иным условиям. В-третьих, принципиально важно, что форма и степень адаптации (к новым условиям) зависят от характера и масштаба катастрофы. Фукусима – это одно, лесные пожары – другое, ледяные дожди – третье и т.д. Чтобы «адаптироваться», надо знать характер, степень поражения и формы трансформации (риска), т.е. все те же метаболические процессы, а следовательно, уметь переводить данные о них на язык социологии и политики. Отсюда и императив междисциплинарного подхода при анализе катастроф.

Западные социологи, изучающие социальные последствия катастроф, отличают их от последствий несчастных случаев. Но, как давно показал уже упоминавшийся Ч. Перроу, современная техногенная цивилизация постоянно генерирует малые и большие «несчастные случаи», которые, как мы знаем по нашему собственному опыту, периодически накладываются друг на друга [Perrow, 1984]. В практическом плане есть только один признак, который отличает катастрофу от несчастного случая: ее масштаб. Но и здесь то, что квалифицируется обществом как «несчастный случай», для отдельного человека или его семьи есть настоящая катастрофа. Так что понятие «масштаб катастрофы» также относительно. Наконец, «адаптация» к прежнему или новому порядку по определению не раскрывает сути и форм этого процесса, важнейшей стороной которого является реабилитация человека, социальных сообществ и экосистем.

Какова же траектория развития «катастрофического общества» или, скажем мягче, общества, сопровождающаяся чередой малых и больших катастроф? З. Бауман написал, что ХХ век был войной за пространство [Бауман, 2002, 2004], в ходе которой мир разделился на тех, кто живет во времени (т.е. тех, кто способен свободно перемещаться по миру), и тех, кто живет в пространстве (т.е. тех, кто привязан к месту труда или жительства). Но Бауман не сказал главного: что будет результатом этой динамики. А происходит вот что: переоценка всего пригодного для жизни пространства Земли. Уже в конце прошлого века из разных ad hoc комитетов ООН раздавались голоса, что европейская часть России столь загрязнена и к тому же бедна ресурсами, что она никому не нужна, разве что как буфер между «цивилизацией» и «мусорным пространством». Вдумайтесь: срединная Россия, давшая миру великую культуру, науку и искусство, расценивается как «отхожее место»! А вот Сибирь и Дальний Восток, редко заселенные, относительно чистые и чрезвычайно богатые природными ресурсами, суть лакомый кусок для старых и новых транснациональных гигантов.