Собрание творений. Том VII. Избранные письма - стр. 72

 – говорил он, – не имать быти Тебе сие». На это изъявление сострадания, милосердия естественных, Господь отвечал святому Петру: «Иди за Мною, сатано, соблазн Ми еси: яко не мыслиши, яже суть Божия, но человеческая». Неужели в устах Богочеловека слово «сатано» было лишь укоризненное? Сохрани, Боже, допустить такое богохульство! Этим словом Господь изображает, что мысли и чувствования падшего человека находятся под властию сатаны, хотя, по-видимому, они и кажутся добрыми; действия человека по влечению его сердца сливаются в одно с действиями сатаны. Так повреждено горестным падением естество наше! Тогда, повествует Евангелие, Иисус рече ученикам Своим: «Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет. Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю, и иже аще погубит душу свою Мене ради, обрящет ю». Должно умертвить то милосердие, которого причина – кровь; должно снискать то милосердие, которого причина, источник – светлая и святая заповедь Христова; она – Дух, она – живот вечный.

Вот обещанный мною ответ. Советую Вам то, что признаю для себя необходимо нужным: отвергните милосердие, действующее в Вас от крови, иначе, от чувств сердечных; вдайтесь в снискание милосердия, возвещенного Евангелием, соделавшего человека Богоподобным. Пред Вами откроется необозримое поприще для подвига и течения. Какое бы Вы ни стяжали преуспеяние в милосердии, – оно покажется Вам ничтожным в сравнении с образцом милосердия, начертанным в Евангелии. Самое преуспеяние Ваше будет научать Вас смирению, приводить к нему. Таково свойство преуспеяния духовного!

Напротив того, – кто не отвергается себя, не погубляет души своей, действует по влечению чувств сердечных, от движения крови, тот непременно осуществляет свое «я», видит добро в своих движениях, в своих действиях оживляет собственно себя, стяжавает мало-помалу высокое о себе мнение. Таковой, думая – преуспевает духовно, преуспевает лишь в лютом падении. Темная прелесть овладевает его душою; чуждый духовного жительства и разума, он погружается глубже и глубже в лжеименный разум и темную прелесть. Прелесть – справедливая награда того, кто возлюбил и почитал падшее свое «я», не восхотел благочестно умертвить себя, не восхотел состояния, о котором говорит св. Апостол: «Не ктому живу аз, но живет во мне Христос…»

Несколько слов о обители Бабаевской. Ею я очень доволен. Братии до девяноста человек; между ними есть несколько замечательных подвижников. Монастырь общежительный. Богослужение идет очень просто, чинно, благоговейно. Пение по воскресным и праздничным дням придворное, по прочим дням – столповое. Две церкви: холодная и теплая, поместительные; две другие: над Святыми Воротами и больничная – маленькие. В корпусе, составляющем и доканчиваемом башнями тоже фас, помещаются и настоятельские келии и трапеза со всеми ее принадлежностями. При больничной церкви есть небольшой корпус, в котором помещаются несколько престарелых и больных иноков. На двух углах, противоположных главному корпусу, стоят две башни в симметрию тех, которые находятся на оконечностях корпуса. Вне монастыря обширная гостиница для приезжающих. Все строение – каменное. Монастырь стоит на скате отлогого холма, обращен главным фасом к западу, к Волге и к впадающей в нее речке Солонице. Воздух – чудный; грунт земли – песок и «хрящ», от чего необыкновенная сухость. Здешние иноки сказывают: у них в самую дождливую осень не бывает грязи. Это очень естественно, судя по грунту. Возле самой обители великолепная роща с роскошными дубами. И стоят тут эти великаны, эти старцы, конечно, не одно столетие. Роща дубовая пересекается в полуверсте от монастыря кустарником; за ними роща из елей темно-зеленых. Рядом с рощами тянется от монастыря по берегу Солоницы премилая поляна. Весною покрывают ее воды широко разливающейся Волги, напитывают обильною влагою. Она дает много прекрасного сена. Когда я приехал сюда, сено было уже убрано, монастырское стадо пасется на поляне, которая пресытившись весною, не престает и теперь украшаться необыкновенно нежною зеленью. По этой милой поляне – моя прогулка. Хожу под тенью, которую утром далеко расстилает по поляне роща; мои взоры свободно и безотчетливо блуждают всюду, наслаждаются природою, которая здесь особенно мила, нежна, премилая мне по глазам и по сердцу. Люблю – смотреть на воду, на обширное пространство вод, почерпать оттуда неизъяснимое вдохновение. Бывало, подолгу стаивал я на берегу Ладожского сердитого озера, и гневная волна приходила монотонно разбивать главу свою о камень у ног моих. Сматривал я на Волхов из окон Старо-Ладожского Николаевского монастыря, на угрюмый, на вечно-беспокойный Волхов. Теперь из окон моей келии смотрю на величественную Волгу. Она от монастыря не больше, как в ста саженях. Лишь начинаете подъезжать к Волге – вся окрестность радуется, смеется. Видно, что этот край благоденствует. Сама Волга необыкновенно миловидна и величественна: она царица между реками! Струи ее – какие-то кроткие, нежные, катятся плавно, но огромною массою. Самая буря на ней не представляет ничего страшного; как кратковременный гнев добрейшего человека, способного к одним благодеяниям. Но всего приличнее для Волги, когда никакой ветер не тревожит струй ее. Тогда-то они катятся с невыразимою приятностью, нежностью, и вместе силою и живостью; тогда-то Волга особенно величественна и прекрасна. Ее поверхность делается подобною металлическому зеркалу, по которому местами рябят мелкие струи, как серебряная чешуя. Я видел, как в это зеркало смотрелась задумчиво луна при тишине ночной, при вдохновенном ночном безмолвии. Но когда в это зеркало смотрится солнце, тогда смотреть на Волгу невозможно: она вся в лучах, в свете, в сиянии ослепительном. Посмотришь на Волгу, – так и видно, что ее назначение – кормить, обогащать людей, разливать довольство, жизнь, веселие. Не таков Волхов: глядит угрюмо из берегов своих – этот властный эшафот и вместе могила многих тысяч Новгородцев, беспокойных, суровых, буйных, как их Волхов. Перед окнами моими рисуется целый ландшафт. Мирная прекрасная Волга и устье Солоницы; за рекой обширный луг, на котором стогам нет числа. За лугом начинаются отлогие горы с селами, церквами и хоромами помещиков. Видны некоторые села верстах в двадцати и тридцати. Горы, чем далее от Волги, тем выше; одна гора выглядывает из-за другой; одно село выглядывает из-за другого. Там далеко, далеко, где и леса, и горы, и деревни сливаются в одну синюю полосу, пограничную к небу, еще различаются на синей полосе местами белеющие точки: это церкви. А противоположный берег речки Солоницы – как мил! Какие приятные овальные крутизны. На них каждый день выгоняет стадо из соседних деревень пастух; он часто садится на уединенной, ярко зеленеющей вершине живописного, миловидного холма при впадении Солоницы в Волгу; оттуда подолгу смотрит, как по знаменитой реке машины и другие суда несут плодородие благословенных стран России в ее северную столицу. Против святых ворот монастыря, из горы, из крупного песка и гравия кипят тысячи ключей. Вода в них чиста как хрусталь, холодна как лед, вкусна, легка, сокровище для аскета, который при такой превосходной воде может удобно отказаться от всех других напитков. Святой Григорий Богослов, описывая свое уединение, благосклонно упоминает о ключевой воде, которая была его избранным единственным питием. Если приведется Вам когда-либо посетить Бабаевскую обитель святителя Николая и захотите узнать мои келии, то дам Вам верный признак: взгляните на фас монастыря, на этот длинный, двухэтажный каменный корпус; над ним два симметричные мезонина, каждый о три окна; один из этих мезонинов занимаю я… Когда монастыря еще не было, на этом месте по случаю сложено было много бабаек. Над ними явился чудотворный образ Святителя Мир-Ликийского. Благочестие устроило монастырь на месте, освященном явлением иконы; а явление иконы над бабайками дало и иконе и обители прозвание Бабаевских…