Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс - стр. 2

. Этот средневековый ренессанс X–XII веков предложил миру «скорые и прямые пути инициации в современность». Тогда возможность была упущена, Европа пошла кривыми обходными путями. Угасание началось рано, уже в самом начале XIII века Мишле наблюдает в центральной Европе глубокий надрыв. С падением средневековых городских коммун были подорваны личное достоинство и гордость, дух сопротивления и вера в себя, делавшие свободный город XI–XII веков сильнее Фридриха Барбароссы. Тридцать эпических поэм в XII веке, краткость и энергия слога, стихи поются – но затем декаданс, вплоть до пошлостей «Романа о Розе»; в XIII веке в Европе (но не на Сардинии и в Тоскане) стихи пишутся для глаз, растет многословная риторика. Расплодилась «огромная армия учеников Школы, рожденных ветром и надутых словами. Они свистели. Под их свист Вавилон лжи и пустословия, плотный, магически сгустившийся туман, не поддающийся уколам разума, поднялся в воздух. Человечество уселось у подножия, мрачное, молчаливое, отказывающееся от истины»[4]. Церкви пустели, и был изобретен серпент, чтобы мычать, подражая гулу толпы, – обесчеловеченный человеческий голос. Молящиеся, слушая мессу на латинском и еще менее вразумительный катехизис, молчат, и их ум блуждает по просторам самых фантастических верований, слишком рано объявленных преодоленными. Обездоленным, покинутым существом, блуждающим по пустырям, становится колдунья, по своему замыслу посланница природы, обещавшая Европе возможность новых отношений с силами земли как божества, которому надо служить и жертвовать вплоть до перенесения искупительных страданий.

Только Италия еще сильна и жива в XIII веке. В сверхусилии вплоть до Леонардо, Брунеллески и Савонаролы она умела как-то поддерживать гаснущее пламя. Творческая жизнь проснулась и взбунтовалась в XVI веке с дикарской энергией в Лютере и Кальвине, Везалии и Сервете, в Рабле, Монтене и Шекспире. Парацельс дает человеку имя микрокосма, потому что в нем сходятся небесные явления, земная природа, водные свойства и воздушные черты; человек скрывает в себе все великие чудеса неба и стихий.

Но выдыхается и этот порыв. К XIX веку Европа снова раздавлена построенной ею пирамидой, техника делается злым роком, историческое накопление гнетет вместо того чтобы воодушевить. Во имя истории, которая не имеет ничего общего с этим нагромождением камней, во имя жизни мы должны снова восстать, писал Мишле в Париже 15 января 1855 года; человек обречен на возрождение[5].

Говорить, что Мишле слишком эпичен и не всегда слишком точен, основания есть. Но его видение европейской истории невольно становится и нашим. Нужно задуматься, не слишком ли послушно мы дали загнать себя в безвременье, в застой, в постмодерн, в конец истории. Для академического историографа, может быть, всего ценнее точность, но для истории важнее высота, когда человеческое существование на земле наполняется смыслом. В своих разнообразных увлечениях Мишле понимал историю через собственную жизнь, откровенно ждал от мира того же просветления что и от себя. Иначе не было бы Жюля Мишле, которого надо читать, был бы еще один историограф среди многих забытых.