Собирание игры. Книга третья. Петушки-Зазеркалье - стр. 31
Такой день друзья называли «День на дне, или Блямсдэй». А вечер – «Вечер на рее». Да, их подсознание то уходило на дно, а то всплывало «китом», а сознание свободным парусом болталось на реях краткой праздности. Иной раз оно хотело совсем уже «отвязаться» и превратиться в пиратский флаг. Но как всегда – настоящей «гораздости» мешало высшее образование. И «углупиться» в праздность очень даже мешало: у них были мысли. И они обменивались. Сейчас в круг их бесед попадали то Леопольд Блум, то Кот Леопольд… Конечно же, имя Леопольд не могло не подтянуть к себе Захер-Мазоха. Нет, мы не намекаем, за какое место его подтягивали… Будем считать, что за «фон». Леопольд Фон За-хер-Мазох. На «фон» и «захер» сразу отзывался и Сэмюэл Беккет… На запашок абсурда кто только ни пёр! Разумеется захаживал Альфред Хичкок, похожий на захлебнувшегося болотной водой Дуремара. По этой причине, видимо, он был наполнен «трепетом» (то бишь, триллером) и был «подвешен» за петлю «тревоги ожидания» (то бишь саспенса). Ясно, что эта модерновость булькала у него в мозгах и в животе. Круг бесед не мог быть замкнут без Жана Мари Люсьена Пьера Ануя. Причём его образ «оттопыривался» более Жаном и Пьером, нежели Мари. Ну не простой же автор! Может поднять, например, «розово-голубые» темы. Поднять, да как бросить! Ну ясно куда – в «Бурный поток»… Литература каждые пятьдесят лет, говорят математики, должна «просраться» до пустого множества. И тогда новый, чистый анус «выдаёт на гора» нового «Ануя». Было же: взяло и выдало в Латинской Америке всех этих «Хулио Кортасаров». И те, чуть что, сразу в сюр! И Жан Кокто, и Кафка им не указ! Эх, жаль, что наших «сорокиных» с «пелевиными» они не знают! Вот бы насладились!
Разумеется, что теперешний стёб Саввика и Жорика (так Савва называл Гришу после ужина), был не только по причине употребления столь «мужественных» имён «Леопольдов» и прочих «Люсьенов» с «Альфредами». Черский только недавно прочёл новый роман Китаврасова, который неожиданно для почитателей пера Григория Фёдоровича, оказался в полистилистике жанров: и постмодернизма, и абсурда, и сюра. Но более всего – это психологический триллер. Написан роман дерзко, с намеренным эпатажем и желанием шокировать читателя! Но, разумеется, не пошленькой «клубничкой», а болевым ударом в совесть.
Сейчас друзья сидели в «овальном кабинете» и трепались. Душевно, не позволяя пустой глубокомысленности мешать хорошей беседе «тёртых» в искусстве профессионалов. Этот «овальный кабинет» был любимым местом и хозяина, и гостя. Отец Саввы построил его на втором этаже дома. В плане он имел вид эллипса. Стены – дюраль и стекло. Сверху крыша в виде парящей чайки. Из дюралевой обрешётки и толстого оргстекла. Прочно, воздушно и очень красиво! Ощущение света и полёта! А уют создавали двойные шторы: тонкие шёлковые белые и более плотные голубые. Внутри кабинета по периметру стояли: рояль, два дивана, четыре венских кресла и письменный стол. Сейчас на письменном столе стояли закуски, а бутылки с напитками, бокалы, стопочки и фужеры – на рояле. На рояле же стоял тяжёлый старинный бронзовый подсвечник. На столе – лампа с зелёным абажуром. И люстра в центре потолка тоже была в виде зелёного абажура, только из шёлковой ткани. И подсвечник, и лампа, и люстра помнили ещё молодого деда Саввы, Игоря Елисеевича Черского, которому и прослужили до его смерти, и были унаследованы отцом Арсением Игоревичем.