Смерть Вазир-Мухтара - стр. 14
– Я, право, не подумал еще. – И поднял на нее совсем чужое, не Сашино лицо – немолодое, с облезшими по вискам волосами и пронзительным взглядом. – Это зависит от одного проекта…
Она забилась испуганно прозрачными завитушками на лбу и снизила совершенно голос, как сообщник:
– Какого проекта, мой сын?
– О котором, maman, рано говорить…
Казалось бы, победил. А вот и нет, начиналась патетика, которая была горше всего.
– Alexandre, я вас умоляю, – она сложила ладони, – подумайте о том, что мы на краю!.. – Глаза ее стали красноваты, и голос задрожал, она не закончила.
Потом она обмахнула платочком красные глаза и высморкалась.
– И Jean, – сказала она совершенно спокойно о Паскевиче, – мне писал: в Персию. В Персию, да и только.
Последние слова она произнесла убежденно.
– Впрочем, я не знаю: может быть, ты, Саша, рассудил даже заняться здесь журналами?
Очень мирно, но, боже, что за legato!
И Jean, и Персия, и всё решительная дичь: не хочет он в Персию и не поедет он в Персию.
– Я сказал Ивану Федоровичу, что прошу представить меня только к денежному награждению. Я все предвидел, маменька.
Опять посмотрел на нее дипломатом, статским советником, восточным царьком.
– Я же, собственно, расположен к кабинетной жизни. А впрочем, увижу…
Встал он совершенно независимо.
– Я пойду. Домой я сегодня буду поздно.
Перед самым порогом спасения Настасья Федоровна остановила его, прищурясь:
– Ты возьмешь каретку?
Он был готов ездить решительно на вcем: на дрожках гитарой, на щеголеватом купеческом калибре[30], но только не в семейственной каретке.
– За мною прислал карету Степан Никитич, – солгал он.
– A-а…
И он спасся к парадным сеням, через первую гостиную – светло-бирюзовую и вторую гостиную – голубую, любимые цвета Настасьи Федоровны. В простенках были зеркала, а также подстольники с бронзой и очень тонким, вследствие сего вечно пыльным, фарфором; но и простым глазом было видно, что люстры бумажные, под бронзу. Чахлую мебель покрывали чехлы, которые здесь были со дня, как помнил себя Александр. В диванной он помедлил. Его остановили трельяж[31], обвитый плющом по обе стороны дивана, и две горки а ля помпадур[32].
Глупей и новей нельзя было ничего и представить – новые приобретения разорявшейся Настасьи Федоровны.
И карсель[33] на одном столе, чистой бронзы.
Он постоял в углу у двери, перед столбом, который вился жгутом, столбом красного дерева, который загибался кверху крючком и этим крючком держал висящий фонарь с расписными стеклами.
Все было неудавшаяся Азия, разорение и обман.
Не хватало, чтобы стены и потолок были оклеены разноцветными зеркальными кусочками, как в Персии. Так было бы пестрее.