Смех бессмертных - стр. 6
Пусть они замолчат! Пусть перестанут шушукаться! Пусть все, как самые верные, молча смотрят в пол, в телефоны! Разве он просит так многого?
– Грецион Семеныч, в последнее время коллеги про вас говорили… всякое. Не думал, что слухи окажутся правдой. Не подумайте! Никто и не против, если вы читаете оккультную литературу в свободное время. Я, может, предпочитаю дамские романы! Не верите? Поищите томик Донцовой у меня в сумке. Но говорить об этом здесь, сейчас, научно и абсолютно серьезно… Вы утонули в Рубиконе. Попробуйте выбрать речку помельче.
Грецион может закричать, может наброситься с кулаками. Может и хочет. В голове – или просто кажется? – флейты подпевают барабанам, скручиваются в спираль сумасшедшей музыки мистерий, сладкими песнями выклянчивают молодых бычков на жертвенный алтарь. Будто его, Грециона, только что распятого, ненасытным богам мало. Да, он может, он хочет обезуметь – точное ли это слово, обезуметь? Такое опасное, роковое…
Сдерживается.
Тихо встает посреди следующего доклада, берет планшет под мышку и, не обращая внимания на возмущения белобородого, на потерянный взгляд сбившегося докладчика, всем видом умоляющего не прерывать, выходит из аудитории, даже не хлопнув дверью. Красиво, по-английски.
Никто из них так не умеет.
Идя по университетским коридорам, по катакомбам страшной черной цитадели Минас Моргул, Грецион чувствует, как ноет предательское сердце, как дает новые ростки голубая трава, как прорезает артерии и вновь тянется к черепу… Он останавливается, глубоко дышит. Хочет одного – забыться.
Выходит будто в другой мир, где синева небес сменилась вечной стужей.
Идет через метель – в ее безмерном гневе мир словно утонул. Ненавидит, ненавидит, ненавидит зимы с их колючими свитерами, плотными шапками и короткими днями. Идет, сжимая кулаки, а предатель генерал Мороз хлещет по щекам, не разбирая своих и чужих, и воздух все уплотняется, уплотняется, уплотняется; от чего – от снега или от горечи? Грецион заходит в ближайший супермаркет с ярко-фиолетовой вывеской и безликими покупателями, безликими продавцами. Хватает бутылки наугад, сколько может унести. Хорошо, что нет вокруг лиц, нет осуждающих взглядов, только фигуры в снежном буране, эти обреченные тени мегаполиса, еще не испившие студеных вод Леты. Оставляя позади бесконечные силуэты, Грецион идет домой, а снег все сильнее и сильнее; пакеты, кажется, вот-вот порвутся. Открывает квартиру вслепую, вслепую же включает свет – почему такой яркий, словно солнце спустилось с небес на крыльях? – на ощупь находит штопор, чистый стакан, отчего-то рвет пакеты, стиснув зубы, и глотает, глотает, глотает, ненасытный малыш-переросток Гаргантюа, глотает, пока не кончаются силы терпеть пытку божественным напитком – некатором и сомой, – дерущим глотку. Идет в ванную – падает, идет в ванную – падает, идет в ванную – падает. Включает ледяную воду, обжигает ею руки, потом – лицо; представляет – и видит – как из крана-пасти течет яд Вритры; где ты, Индра, спаситель, где ты, Георгий, освободитель, где ты, Нинутра, избавитель? И вдруг он резко вспоминает свое имя, которое предстоит сохранить – Грецион Родосский, Грецион Родос-с-ский, Грецион Родосссссский, – и видит в отражении, там, прямо за спиной, ухмыляющегося юношу в призрачно-белой тоге, в венке из виноградных лоз, с закрученными ро́жками, с посохом и кубком в руках. Ухмылка тает, сменяется раскатистым смехом – сплошь трели диких флейт. Пахнет вином, запах липнет к коже. И Грецион вспоминает, что умеет говорить.