Слово и дело. Книга первая. Царица престрашного зраку. Том 2 - стр. 26
– Травка сия вину не товарищ… Эй, Юрка! Плесни винишка…
Племянник разлил вино, стали тут все пить, руками махали.
Егорка Столетов так сказал:
– Петр Первый сквалыга был: он не отдал бы Гиляни!
– Не, – отвечал князь Алешка Барятинский, – он был таков, что из-за копейки давливался. Да и других до смерти давливал!
Фельдмаршал грохнул кулаком по столу – заходили чашки:
– Я Петра не люблю[1], он немца на Русь призвал. И учить меня пожелал. А я и без того дураком не был… От Петра и полезла на Русь тоска бумажная: куды ни сунешься, везде про тебя в бумажку пишут. Я за един день при Петре столько бумаг писал, сколь ранее и за год писать бы не привелось…
Егорка Столетов налил себе еще, выпил и рот вытер:
– Эх, что уж тут! Петр зато просвещать стал…
Фельдмаршал тут его по лбу треснул.
– Вранье! – сказал. – Это все немчура придумала, что Русь до Петра была дикой, а они явились, как советники, и просветили нас! Немцу хлеб сожранный оправдать надо – вот он и придумал сие… Неправда это! Россия и до Петра не блуждала в потемках. Василий Голицын, Ордын-Нащокин, Ртищев, Матвеев – люди были ума зрелого, разума высокого… И русские человецы задворками ума до Петра не ползали. Россия и ранее на столбовой дороге стояла. Европа-то сама могла бы у нас многому поучиться…
– Подъехал кто-то, кажись, – сказал Барятинский.
– Выглянь, Егорушко, – попросила старуха княгиня.
Егорка Столетов в окно поглядел.
– Прынц, – сказал, зубы скаля. – Прынц на крыльцо поперся…
– Какой прынц? Их теперь на Руси развелось, что нерезаных собак.
– Да тот, матушка-княгиня, что к дочке Трубецкого сватался.
– А-а-а, – догадалась старуха, – это Гессен-Гомбургский… Небось дома-то жрать нечего, так по Москве ползает, харчей ища… Что делать-то? – поднялась Анна Петровна. – В сенцах темно. Эй, Ванька, Мишка! Кто там не спит? – позвала слуг. – Посветите прынцу свечечкой…
Барятинский-князь загыгыкал, говоря:
– Ништо! Свечки жаль – такому обормоту светить. Пущай бы впотьмах себе ноги ломал… Ги-ги-ги-ги!
Юрка Долгорукий запуган казнями был.
– Дяденька, – шепнул он фельдмаршалу, – вы бы потише, а то прынц сей в доводчиках ходит… Сказывали мне, будто на ваше место метит: в коллегии военной президента!
– А я в своем дому на лавке дедовской сижу! – разбушевался Долгорукий. – С коих это пор русские люди, чтобы поговорить, должны на двор выбегать? Или не стало чести более?
Вбежал казачок со свечкой. За ним, кланяясь, вошел принц Людвиг Гессен-Гомбургский: спереди на него глянешь – лицо, как топорище, сбоку зайдешь – будто лошадь. К столу принц разлетелся, Егорка Столетов подвинулся, лавку освобождая… Уселся принц.