Слон меча и магии - стр. 36

– Пока нет, – панна поджала губы, что я совсем недавно целовал, – но скоро им станешь.

Я как заворожённый смотрел на Косту, шептавшую что-то ротмистру на ухо. Тот взмахнул рукой.

Звякнула скоба арбалета – краткий присвист – грудь обожгло. Чудилось, стальной шершень ужалил меня под ребро, а жало прошло насквозь, да так и осталось внутри. Я покачнулся и рухнул в самую грязь, рыча от боли.

– За панну Диту, ублюдок, – выплюнул ротмистр.

Ишаки зачавкали по жиже, и чавканье это становилось всё тише и тише. Из груди торчало жёсткое тёмно-синее оперение.

А я лежал на спине и смотрел в чёрное, щедрое на слёзы небо. Казалось, оно плачет по мне. Точно мать, которой я не знал, умывала моё горящее, поцарапанное лицо. Я не кричал, не корчился от боли, не порывался встать. Храпун торопил меня, тыкаясь мордой в сапог, но я продолжал лежать.

Торопиться было некуда.

Для меня во всём мире осталось только это скорбное небо.

Ночь лопнула гудом таборянского рожка.

– Вставай, хорёк, – прозвучал гробовой голос где-то над, – пора домой.

Печь нашей хаты горяча, но не горячее отцовского гнева.

– Сними руки, хорёк, – строго прогудел отец. Голос его шершав и низок, будто весь в нагаре.

Я отнял ладони от печки. На ней, начисто выбеленной, не осталось ни единого тёмного пятнышка.

– Вот это да, сынок, – хрипло хмыкнул отец. – Наконец-то ты стал таборянином.

Ты сразу родилась сломленной, Коста. Жалкой южачкой.

Но я выправлю тебя – ведь таков мой долг перед самим собой. Не важно где, не важно как, но я выслежу тебя и сделаю равной себе.

Вышколю, вышкурю, выдерну из этой хрупкой белокожей обёртки настоящие чувства. Даю тебе слово баронова сына, слово Брегеля.

«Ничего-ничего, Коста, – выкипая от ненависти, подумал я, – всем ведомо, что ложь лечится любовью».

А Брегель любит тебя.

Цветы! Цветы! Цветы!

Встают на пути – красные, синие, жёлтые – кучами, букетами, взрывами! Лезут под колёса, раскачиваются на ветру, склоняются над иссиня-серым полотном асфальта. Салюты из медоносов (сурепка цветёт в этом году очень обильно) – и клумбы, настоящие реки золотых соцветий вдоль прямого, как стрела, шоссе. А ещё дальше – голубые озёра незабудок, белоснежные облака цветущих яблонь, кровавые кляксы диких тюльпанов.

Ирка глубоко вздохнула. А трава…

Ей захотелось раскинуть руки. Велосипед увеличивал скорость, ветер путался в волосах и в спицах колёс, а в ушах выводил величественную мелодию. Дорога ухнула в овраг, противоположный склон большого холма встал перед глазами почти вертикально. Ирке казалось, что она летит прямо в шёлковое, изумрудное море, в мягкий океан, где жирные, наполненные влагой стебли трутся друг о друга, будто самые настоящие волны.