Следствие разберется. Хроники «театрального дела» - стр. 24

Так или иначе, больше капитана Федутинова я не видел. Но хорошо запомнил. Его образ у меня ассоциируется с персонажем комедий, которыми Плавт потешал римский плебс. Изворотливый, но недалёкий раб, он в равной степени презирает людей, на которых его натравили, и своих хозяев, чьи распоряжения он вынужден выполнять. Тщеславие и бахвальство в нём соседствуют с глупостью и никчёмностью. Подобно Псевдолу он объявляет себя полководцем, готовящим штурм города, но, оставшись наедине с публикой, признаётся, что не имеет никакого плана. А то предстаёт поэтом, баловнем удачи, но в конце пьесы оборачивается жалким, икающим, нетвёрдо стоящим на ногах пьяницей. Я дал Федутинову прозвище Хитрый раб Псевдол. И сделал первую запись в моём маленьком личном бестиарии.

После суда я провёл в ИВС ещё неделю. Никаких следственных действий не проводилось. Ходатайства о продолжении незаконченного допроса остались без ответа.

Между тем в Москву вернулась и энергично включилась в мою защиту Ксения Карпинская. Прекрасные адвокаты – моё большое везение. Юлия Лахова, готовившаяся стать матерью, деятельно была с нами ещё несколько месяцев. Бескомпромиссная Ксения Карпинская защищает меня до сих пор.

Наконец 29 июня меня вновь погрузили в автозак и долго возили по Москве два конвоира: подвижный деревенской наружности рябой парень и дородная, лет тридцати, а может, и сорока, не поймёшь, баба. Охранница была невестой. По мобильному телефону она длинно рассказывала подруге Наташе, что Васильич наконец сподобился сделать ей предложение и о том, какая будет свадьба, и что она уже купила бельё. Рябой напарник слушал её и отпускал скабрёзные шутки. Судя по репликам, жених Васильич служил в одном с ними конвойном полку, и парень был с ним хорошо знаком, но при этом весьма откровенно хватал невесту за ляжки, облачённые в форменные штаны, поверх которых болтались наручники и кобура с пистолетом. Моё присутствие никого не смущало. Ехали долго и путано. Стояли у каких-то судов и полицейских отделений, кого-то ждали, бегали за водой и сигаретами, обсуждали службу с невидимыми мне судебными приставами и другими конвоирами из области, сравнивали зарплаты: у нас сутки через двое – а у нас двое суток в неделю – о, пойду к вам работать! – а платят сколько? – бывает до тридцати тысяч – нет, не пойду, у нас больше… Через решётку, расположенную под углом к узенькому грязному стеклу в двери автомобиля, я почти ничего не мог рассмотреть и увлечённо пытался угадать, по каким улицам и в каком направлении мы едем. Была середина лета, поздние, ленивые сумерки, странный свет и неожиданная тишина, будто машина катится не в центре никогда не засыпающего мегаполиса, а по окраине маленького городка. После десяти дней, проведённых в изоляторе на Петровке, я вдруг понял, что остро скучаю по Москве; никогда раньше, хотя случалось уезжать и на более длительное время, я не испытывал подобного чувства. Тогда я ещё не мог представить себе, что расстаюсь с этим суматошным и прекрасным городом почти на год.