Скитания. Книга о Н. В. Гоголе - стр. 94
На этот раз надлежало придумать нечто иное, и тут ему пришла в голову небывалая мысль, которая не могла не прийти после критик на «Мертвые души», судивших не поэму, а бедного автора: он на всеобщее обозрение выставит тревожную душу свою, коли явился у его современников к душе его такой интерес.
К тому же он был убежден, что отчаялся на вернейшее средство, давным-давно зная о том, с каким самодовольством, с каким наслаждением всё мы бьем и терзаем того, кто всенародно признался в своих прегрешениях, и уже воочию представил себе, какую его странная исповедь вызовет неимоверную бурю в журналах, в гостиных, в толпе.
Он уже обратился к близким друзьям, чтобы ему возвратили без промедления некоторые письма его, в которых находились полезные мысли. Он уже хорошо представлял, кому и что придется вновь написать. И только тут ощутил, как трудно, как, в сущности, невозможно на всеобщее обозрение и посмеяние выставить тревожно-чуткую душу свою, пока что не защищенную великим уменьем прощать.
Уже многие годы очень пристально жил он в себе, изучая с терпением всё, что ни таилось в душе, и о своих наклонностях и желаниях успел довольно много узнать. Среди этих наклонностей и желаний оказалось немало сомнительных, даже постыдных. По его мнению, понащупалось кое-сколько и тех, которых, как ни старайся, не отмоешь ничем, ибо он был человек и полное совершенство было по этой причине недоступно, невозможно ему.
Но уже если вздумалось начистоту говорить о себе перед всеми, так следовало говорить и об этом.
А как же об этом сказать?
И сделалось неприютно, сделалось страшно выставлять себя самого на всеобщее обозрение и посмеяние и, может быть, на всеобщий позор, и не обнаруживалось истинных слов рассказать о заветном, о том, что с первого раза откроется и станет понятным самым немногим, если только откроется и станет понятным и им.
Никогда и никто не узнает, как мучительно, как долго ломал он себя. А он в самом деле ломал и сражался и однажды, надеясь исключительно на его всегдашнюю душевную помощь, забрался к Жуковскому. И что же? А то, что и Жуковскому оказалось нелегко поведать о том, как и с какой именно целью решился он выставить себя самого напоказ. Он даже опешил и, лишь бы как-нибудь отложить, протянуть, сам набросился первый с запросами, точно живой воды ожидая в ответ:
– Ну, как вы? Что? До какого места перевелась «Одиссея»?
У Жуковского тоже приключилось не совсем хорошо. Здоровье приметно шаталось, досаждали сердцебиенья, слабели глаза, и по этому случаю Жуковский со своим спокойным рассудительным мужеством, как оказалось, уже загодя готовился к худшему: