Сиротки - стр. 24
– Да что с вами со всеми! – заскулил капитан в отчаянии. – Стреляйте!
Крик застрял в его горле, когда одна из сумрачных тварей бросилась на него и повалила с лошади. Капитан упал наземь, скорее услышав, нежели почувствовав, как хрустнуло от удара колено. Прямо перед ним стояла ведьма – вот только в ее глазах больше не было ни мольбы, ни страха. Да и глаза ли это были? Пустые белки светились мертвым лунным светом даже через набухающие синяки. Она стояла, раскинув руки, словно говоря: «Смотри, что ты сделал. А ведь я предлагала иначе».
– Постой, – прохрипел капитан, но опоздал: одна из теней вцепилась ему в горло.
Вопли ужаса, несущаяся куда попало толпа и тени, тени, тени, демоны – они не различали мужчин и женщин, не знали усталости и жалости; вместе с тенями пришел вихрь, который выбил из рам все окна, и к музыке смерти добавился пронзительный звон битого стекла. Казалось, сама земля сотрясается под ногами чудовищ, которые все множились, ненасытные, круша все на своем пути, и с каждой секундой разрушения их мощь приумножалась…
Шарка пришла в себя. Дэйн шлепал ее по щекам и указывал куда-то. Она была не в состоянии думать – то, где она пребывала последний час, было трудно назвать рассудком.
– Что ты хочешь? – сердито спросила она.
Мальчик снова ткнул куда-то в сторону. Трупы, демоны, покосившийся навес помоста, разрушенный рынок… Лошадь. Дэйн указывал на одинокую лошадь капитана – единственную, что не убежала с площади.
Понимание возвращалось к Шарке медленно – и все же до нее дошло, что брат имел в виду. Она поймала лошадь, посадила Дэйна в седло и забралась в него сама.
Сумерки укрыли их, и вскоре они уже мчались через брошенные открытыми в суматохе ворота, покидая растерзанную Тхоршицу.
Навсегда.
IV. Плач
Плач был везде: то тихий, интимный, то надорванный, переходящий в рев, то певучий, как старая песнь. Он поднимался с площади в воздух, рассеивался над городом, замершим в скорби и растерянности, и затем возобновлялся с новой силой. От плача звенело в ушах, но оставалось только терпеливо дождаться, когда он уймется, окончательно растворится в темноте сумерек, и за ним грянет тревожная ночь новой эпохи.
За день, проведенный на прощальной церемонии, герцог Рейнар устал от плача. На середине одного из ритуалов, когда усопшему повязывали на ноги и на руки цветные ленты, он даже подумывал приказать особо усердным плакальщицам хоть немного помолчать. Но вряд ли его величеству понравилась бы такая идея, а Рейнару меньше всего сейчас хотелось приумножать его печаль.
Король выглядел неважно: всего за неделю с тех пор, как принесли роковые вести, неожиданные, как гром в зимнюю ночь, он чудовищно похудел и осунулся. Яркие янтарные глаза потухли, в длинных, по плечи, темных волосах засеребрилось еще больше седины. Никто этого, конечно, не знал: король был одет, как и полагается, в черную мантию поверх церемониального доспеха, корона красовалась поверх накинутого на голову капюшона, – но Рейнару довелось мельком увидеть его до похорон.