Синий кит - стр. 6
Только сейчас София заметила, как маслянистыми пальцами он откладывает ото рта тонкие куриные кости и хватает с подлокотника кресла салфетки. Они рвутся, липнут к пальцам, не отстают от них.
– Может быть, тебе просто надо развеяться? Сходи погуляй со своей подружкой… не помню, как ее фамилия.
– Волобуева?
– Да-да, хорошая девочка.
И отец берет с тарелки, стоящей на табуретке перед ним, куриное бедро и подносит его к губам. На другой тарелке – неглубокой – педантично выложены мясные жилы и кости друг за другом, по длине.
– Папа, а зачем?
– Что зачем, Софочка?
– Зачем ты работаешь?
Он повернулся к ней: что-то недоброе блеснуло в его глазах.
– Ну, знаешь ли, чем вам только голову не забивают в школе! Наше время тоже нельзя назвать правильным, но я не помню, чтобы я приходил к родителям и доставал их так, как ты.
– То есть тебе нравится твоя работа?
– Более или менее.
Куклы на экране снова стали двигаться: тени теней, неживые подобия людей.
– И жизнь нравится?
– Софья, у меня двое детей, я исправно плачу налоги и люблю свой город, к чему этот пустой разговор?
– Но всё это имеет лишь опосредованное отношение к тебе.
– То есть?
– Это всё ярлыки, понимаешь? Их наклеивают на тебя чужие люди, но ты другой, все другие!
Отец недовольно надувает губы, хмурится, со стороны кажется, что надбровные дуги вот-вот обрушатся и засыплют глаза, разобьют стекла и помнут дужки очков. На плеши проступает синий треугольник, на экране застывают медленные шторы, женщина-актер целуют мужчину-актера, они изображают чувство.
– Послушай, иди лучше почитай сборник задач по литературе.
– Но ЕГЭ будет только в следующем году!
– Не важно, у меня был сегодня тяжелый день, Софочка, мне просто нужно отдохнуть. Взять язык и положить его на плечо. По рукам?
– Последний вопрос, папа. Ты счастлив?
– Вот сейчас не особенно, – безучастно отвечает он, так что София не понимает, с иронией следует воспринимать его ответ или нет.
– Но если ты не счастлив, как ты можешь сделать счастливыми других?
– Софа, пожалуйста…
Она поднимается с дивана с треском, отец качает головой, не глядя на нее, быть может, он действительно устал, а она так чувствительна потому, что к ней приближается то, о чем до сих пор ей стыдно говорить – даже Волобуевой – и уж тем более матери? Квартира полнится тенями, из открытых форточек льется плавкий холодный воздух, под ногами – разбросанные игрушки Павла Игоревича, что-то страшно пищит под стопой.
Ее комната увешена картинами, оставшимися после художественной школы: вот безымянная греческая голова, вот ошибочный римский бюст, вот северный олень в гуашевом цвете, акварели с изображением скандинавских городов и бордовой церкви с изжелта-луковичным куполом над шатром, покрытым медными листами. София в темноте всматривается в оленя: он кажется ей ненастоящим, махровым; где всё то возвышенное, что она думала, когда наносила краски на его тело и представляла, как в тайге его облепляет гнус? – мошка и комарье, – как он страдает, а она воссозданием из ничего берет на себя его страдания?