Синдром вертепа. Кризис как перформативный контекст

Точнее, на протяжении 32 лет, считая от алма-атинских беспорядков в декабре 1986 года, с которых начался терминальный кризис империи, до выборов президента РФ в марте 2018-го и перемен, которые за ними последовали, как раз цикл кардинальных перемен по Ибн-Хальдуну. См.: Игнатенко А.А. Ибн-Хальдун. М.: Мысль, 1980.

Понятно, надеюсь, что человеку, у которого заведомо нет вопросов касательно советского государства или постсоветского транзита, не важно даже почему, читать эту мою книгу попросту нет смысла.

См.: Bourdieu P., Wacquant L.J.D. An Invitation to Reflexive Sociology. Chicago: Univ. Chicago Press, 1992; Brekhus W.H., Ignatow G. (eds.). The Oxford Handbook of Cognitive Sociology. Oxford: Oxf. Univ. Press, 2019. Думаю, эти две ссылки – вполне адекватная идентификация моего собственного подхода к аналитике: предполагается, что ее предметом является поведение индивида (поэтому ее субъект вправе апеллировать к личному опыту), что это поведение рационально, то есть либо с самого начала является воплощением какого-то сценария («проектом»), либо всегда может быть представлено таким образом в ретроспективе («рационализировано», как говорят психоаналитики) и что этот сценарий обусловлен актуальным перформативным контекстом, то есть проблемной ситуацией, в которой индивид осуществляет стратегическую рефлексию, именно поэтому такой подход востребован в консультативной практике.

21 августа 1991 года видел у Моссовета на Тверской человека, который громко и вслух читал окружающей его публике «Откровение Св. Иоанна», главу 18, это там, где о падении вавилонской блудницы.

Вполне допускаю, кстати, что это была преднамеренная, вполне в духе специфического путинского сарказма, каким мы его теперь знаем, аллюзия на поэму А.К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», но это, конечно, только моя личная версия.

Эта книга практически уже была готова к публикации, когда Г.О. Павловский опубликовал очень похожую точку зрения, также, кстати, основанную на опыте консультативных диалогов. См.: Павловский Г.О. Ироническая империя. М.: Европа, 2019.

Обычно я по вполне уважительным причинам избегаю дефиниций, однако в данном случае какое-то разъяснение термина необходимо: революцией я называю любого сорта катастрофу (природную, техногенную, социальную), вследствие которой происходит обрушение государства как политического института, и его приходится конструировать заново (что, собственно, и оправдывает самый термин), прочее либо острый политический кризис, «беспорядки», либо и вовсе риторика, призванная украсить борьбу за власть.

Всякий транзит не откуда куда, понятно, что из рабства египетского в Землю обетованную, это через что именно, то есть это всегда преодоление какой-то архетипической проблемной ситуации, аналитика которой, собственно, и предлагается в данной книге.

С этой точки зрения заявкой на суверенитет, пусть даже вполне легендарной, можно считать попытку римского императора Калигулы сделать свою лошадь членом сената: по закону, конечно, этого сделать было нельзя, да и народ бы не понял.

Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. Л.: Художественная литература, 1973. Как так получилось, что наиболее распространенными вертепами являются башенные часы старых европейских городов и кукольные представления на такую же вечную, как течение времени, тему Рождества Христова, отдельный интересный вопрос, но это обстоятельство ничего в сказанном здесь не меняет. Не готов прямо здесь обсуждать и другой, не менее интересный, вопрос: является ли множественность значений слова «вертеп», то есть «пещера», указанием на его скрытую омонимичность или же, как я считаю, отсылкой к одному и тому же очень сложному архетипу, то есть фундаментальному антропологическому инварианту культуры. Тем фактом, что теперешней русскоязычной широкой публике известно только одно из значений этого слова, вынужден пренебречь как не имеющим отношения к делу.

Таким, например, кино- или теле- «романом воспитания» является, на мой взгляд, телесериал «Место встречи изменить нельзя», фабулу которого составляет инициация героя, а развязку – его благополучный исход из вертепа, действительно, место встречи с собственно идентичностью и судьбой изменить нельзя, это всегда вертеп.

Во всяком случае, это куда более реалистичная, нежели канонические фольклорные измышления о «добром царе и злых псарях», диспозиция, которая избавляет от ненужных и неуместных ожиданий. См.: Lasswell H.D. Psychopathology and Politics. N.Y.: The Viking Press, 1962; классический труд, вышедший первым изданием еще в 1930 году и очередной раз переизданный в 2016 году. Имеется в виду, конечно, специфическая акцентуация характера, помимо которой власть не взять и не удержать, а вовсе не психопатология в клиническом значении термина. Впрочем, граница между ними в наиболее ярких случаях размыта, да и в перспективе обывателя это ничего не меняет.

Это все термины одного из вариантов когнитивной социологии: континджентными называются перформативные контексты, в которых повседневное социальное признание обеспечивает соперничество и поединок, конститутивными – контексты, в которых его обеспечивает сдача экзамена, то есть соответствие каким-то заранее известным нормативным требованиям, привык считать, что эта дихотомия сохраняет валидность далеко за границами контекстов, предполагающих трансляцию знания как такового. См.: Куле К. СМИ в Древней Греции. М.: НЛО, 2004; Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Новое изд-во, 2007; Cicourel A.V. Cognitive Sociology: Language and Meaning in Social Interaction. L.: Penguin, 1973.

Такие коллизии, например, являются фоном или даже вторым планом типичного отечественного «ментовского» телесериала, а также достаточно часто экспонированы в медиа.

Слово «система» означает, что предмет аналитики рассматривается как перформативный контекст, у которого есть границы, структура и какая-то собственная динамика, с этой точки зрения для действующего политика или бизнесмена, практикующего консультанта и прочих субъектов стратегической рефлексии системой является все что угодно, любые контексты их решений и действий, которые остается только реконструировать: теократия, например, система принципиально иного типа, нежели сеть.

Ранее эта глава уже была опубликована как статья: Игнатьев А.А. Взлет и падение одной утопии: советские рок-группы в контексте истории // Труды РАШ. Вып. 14. М.: РГГУ, 2016. С. 59–88.

См.: Игнатьев А., Марочкин В. Хроноскоп русского рока. 1953–2004. М.: ОбКом, 2005; Ма-рочкин В., Сычева Н., Игнатьев А. Песни нашего поколения. Шестидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2010; Марочкин В., Сычева Н., Игнатьев А. Семидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2011; Марочкин В., Сычева Н., Игнатьев А. Восьмидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2012. Помимо этого, стоит иметь в виду еще две публикации, к сожалению, менее доступные: Жариков С. Музыкальная анатомия поколения независимых. М.: Special Radio, 2006; Бастер М. Хулиганы-80. М.: ANOK TCI, 2009. Для более общего знакомства с практиками и структурами советского underground можно рекомендовать еще три публикации: Савицкий С. Андеграунд. История и мифы ленинградской неподцензурной литературы. М.: НЛО, 2002; Нильсен Ф.С. Глаз бури. СПб.: Алетейя, 2004; Уральский М. Избранные, но незваные. Историография «независимого» художественного движения. СПб.: Алетейя, 2012. Этот короткий список отнюдь не исчерпывает литературы вопроса, однако указывает наиболее информативные и заслуживающие доверия источники (на мой личный вкус, разумеется).

Такая гипотеза составляет «подразумеваемое обстоятельство» всякого эпического или исторического нарратива, а также структурного анализа в социологии, антропологии и лингвистике, не вижу причины, по какой ее нельзя было бы принять и в данном конкретном случае. См.: Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Прогресс-Традиция, 2003; Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М.: Научный мир, 2003; Geertz C. Works and Lives. The Anthropologist as Author. Stanford: Stanford Univ. Press, 1988.

Нужно, конечно, иметь в виду, что рок-группа не только специфический диспозитив шоу-бизнеса или кодифицированный формат интеракции между музыкантами и их публикой, это маркер долговременной, крупномасштабной и очень важной инновации, по своему значению вполне сопоставимой с политическими революциями начала прошлого века, по сути дела, тоже революции, сильно изменившей культуру, а вслед за ней и политические нравы самых разных обществ; вот почему аналитике советского государства вполне уместно предпослать экскурс в историю отечественных рок-групп и их специфической публики, то есть case study одного из очень важных эпизодов этого глобального процесса.

Во всяком случае, действия такого молодого человека в ситуации, когда возникала перспектива обзавестись каким-нибудь «актуальным» диском, мало отличались от тех, какие в аналогичной ситуации предпринимает наркоман или же человек, страдающий тяжким похмельем, по себе знаю.

Обзор литературы вопроса: Игнатьев А.А. Пять базовых концептов социологи и религии // Социологическое обозрение. 2014. № 1. С. 155–170.

Тернер С. Лестница в небо. Рок-н-ролл в поисках искупления: история рока и религии. М.: Триада, 2001. Связь между новой музыкальной культурой и опытом трансгрессии или даже непосредственно культовыми практиками хорошо заметна и тут у нас, однако этот феномен требует гораздо более основательной аналитики, нежели я могу себе позволить в данном сл у чае.

См., в частности: Jeffrey C. Alexander. Trauma. A Social Theory. Cambridge: Polity Press, 2012.

Во всяком случае, такое можно было достаточно часто услышать от «работников идеологического фронта» или встретить на страницах газет, а вышучивать подобные максимы тогда еще не рисковали. Примерно ту же точку зрения уже в наши дни пародирует К. Шахназаров в фильме «Город Зеро» или «на полном серьезе», как говаривали в прежние времена, предлагает В. Тодоровский в фильме «Стиляги». Задним числом даже возникает смелая, но вполне правдоподобная догадка, что экстатические состояния, вызванные музыкой, танцем, флиртом и алкоголем (наркотиков тогда практически никто не употреблял, считалось «западло»), начальство от идеологии рассматривало как вполне реальную альтернативу «светлому будущему» коммунизма. Сегодня не исключаю, что они были правы.

Для всякого рода процессов on the edge of science это, пожалуй, даже общее правило: существенные открытия делаются практически одновременно в разных странах, но вот их дальнейшую судьбу определяет контекст, дружественный к инновациям в одних случаях и враждебный в других.

Такого рода эффект торможения и стигматизации перемен нетрудно проследить по тексту данной главы: концептуализация предмета, которая здесь предложена, сформировалась еще в самом начале 90-х, главным образом в результате сотрудничества с московской рок-лабораторией, а затем во время трехмесячного постдока в Чикаго, об этом свидетельствует возраст цитируемой зарубежной литературы. Тем не менее интеллектуальный контекст, позволивший эту концептуализацию «довести до ума» и опубликовать, тут у нас сложился только сейчас, прежде на подобного сорта аналитику попросту не было запроса, в академических кругах по крайней мере. Что особенно интересно, консервативная или даже сугубо негативная установка по отношению к инновациям, в том числе или даже прежде всего интеллектуальным, как правило, вполне успешно сочеталась с восприятием «Запада» как их привилегированного источника – например, однажды мне довелось услышать отзыв о рукописи, которая была представлена в ежегодник «Системные исследования», звучавший примерно так: «Если бы это не было полным вздором, что-нибудь подобное давно бы уже было опубликовано там у них». Кому недостаточно многочисленных личных свидетельств, может посмотреть давний отечественный телесериал «Визит к Минотавру» или, еще лучше, некогда культовый фильм Easy Rider, там эту точку зрения отстаивают вполне узнаваемым и, так сказать, практическим образом, битой по голове.

Разница тут, конечно, не в терпимости к инакомыслящим (там у них она ничуть не выше) и не в наличии или отсутствии сакрального смысла у национальных политических символов, а в признании или непризнании границы между публичным и приватным: в советском обществе она практически отсутствовала или всегда могла быть поставлена под вопрос.

Отсюда перманентное «объяснялово», характерное для тогдашних «новаторов» или их публики и в значительной степени предвосхитившее текстуально-изобразительный дуализм концептуального искусства.

Именно в это время социология отклоняющегося поведения переживает одну из наиболее важных концептуальных революций: Wolfgang M.E., Savitz L., Johnston N. (eds.). The Sociology of Crime and Delinquency. N.Y.-L.: Wiley, 1962; Matza D. Delinquency and Drift. N.Y.: Wiley, 1964. Что интересно, примерно в это же время К. Шмитт публикует работу «Теория партизана», посвященную практически тому же кругу феноменов, но в проекции на политические контексты.

Отсюда исключение термина «рок-музыка» из публичных контекстов, примерно как сейчас обсценной лексики: как бы предполагалось, что это просто такая современная зарубежная эстрада, туземные поклонники которой – такая же советская молодежь, что и все прочие, но, так сказать, «с перламутровыми пуговицами».

Отсюда, полагаю, вялотекущая и диффузная, однако весьма радикальная смена парадигмы в отечественной социологии – поворот к «этнометодологии» Г. Гарфинкеля и творчеству Э. Гофмана, наметившийся как раз в этот период.

Тут трудно не вспомнить молодого Высоцкого, который стал знаменитостью как раз в это время: «Сны про то, как выйду, как замок мой снимут, как мою гитару отдадут…»

Для тех, кому прежде не выпадало случая работать с понятиями «колониализм» или «пост-колониальный синдром», укажу несколько работ, которые вполне можно рассматривать как представительное введение в проблематику: Тлостанова М. Деколониальные гендерные эпистемологии. М.: ИПЦ «Маска», 2009; Scott J.S. Domination and the Art of Resistance. Hidden Transcripts. New Haven-L.: Yale Univ. Press, 1990; Deetz S.A. Democracy in the Age of Corporate Colonization. Developments in Communication and the Politics of Everyday Life. Albany: State Univ. N.Y. Press, 1992.

Collins H.M., Pinch T.J. The construction of paranormal: nothing unscientific is happening // On the Margins of Science: The Social Construction of Rejected Knowledge. Keele: Univ. Keele Press, 1979. Р. 237–270. В первом случае признание осуществляется как «экзамен», то есть проверка на соответствие каким-то заранее известным тестовым критериям, во втором – как «поединок», то есть конфликт в плохо структурированном и динамичном контексте.

Могу об этом свидетельствовать как филофонист со стажем: в советское время любая серьезная домашняя фонотека предполагала либо регулярные зарубежные командировки, что само по себе было статусной привилегией, либо какого-нибудь близкого человека, родственника или приятеля, который такой привилегией обладал.

Строго говоря, для рок-группы, причем не только тут у нас, такая граница плохо определена до сих пор.

Тут кстати вспомнить питерский неофициальный музей группы The Beatles и его создателя.

Одним из косвенных, но в перспективе очень важных следствий такого порядка заимствований стала их сначала принудительная, а позднее и вполне добровольная русификация, которая отразилась как на текстах, так и (в меньшей, конечно, степени) на музыкальной форме. Полагаю, впрочем, что отчасти этот эффект связан с распространением английских школ, в результате которого английский язык постепенно утратил статус иного и странного (сейчас, говорят, аналогичным статусом обладают тюркские языки).

В данном случае подразумевается вполне реальная биография одной из «звезд» современной отечественной рок-сцены, однако она в достаточной степени типична и вполне может рассматриваться как парадигмальный образец карьеры.

Фабрика звезд, то есть программа на одном из федеральных телеканалов, существовавшая уже в «нулевые» годы, по сути дела, только имитировала эту стереотипную практику. Сходная практика, склонен думать, существовала и в других областях «неофициального» искусства, но это круг феноменов, о котором я не вправе судить – не мой предмет, и вообще.

В данном случае я опираюсь на результаты исследования, выполненного совместно с В. Ма-рочкиным и посвященного одной из наиболее заметных «семей» отечественного шоу-бизнеса. По разным уважительным причинам эти результаты не могут быть опубликованы, однако сценарий, реализованный при моем собственном поступлении в аспирантуру, мало отличался от неформального закулисного кастинга (ключевым событием было собеседование с покойным Леном Карпинским у него дома на Зубовском бульваре), более того – склонен думать, что пресловутый «эффект Матфея» является следствием такого же сорта практик. Карьера потребителя (например, меломана-филофониста) выстраивалась по очень похожему сценарию, только что критерии селекции претендентов на членство в сообществе были несколько иными.

По ходу исследования наши с В. Марочкиным информанты охотно рассказывали о «героях» и «селекционерах», то есть о себе самих, были немногословны и даже весьма осторожны, рассказывая об «инвесторах», о хозяевах «салона» удавалось узнать только случайно и на стороне или из личного опыта, а вот персоны «смотрящих» и даже самый факт их существования так и остались домыслом (гипотезой, если угодно). В наши дни какие-то функции «салона» перешли к социальным сетям в интернете, но это ничего не меняет.

Примером тут может служить альбом композитора Давида Тухманова «По волнам моей памяти», выпущенный фирмой «Мелодия» в 1976 году и в определенных кругах даже ставший недосягаемым образцом успешного музыкального проекта.

Изменились, притом заметно, не только обоймы имен, лица или костюмы, но и та «фоновая» музыка, которую можно было случайно услышать по радио, целое поколение далеко не бесталанных артистов было вынуждено до времени покинуть сцену и либо заняться преподаванием, либо вовсе отказаться от продолжения карьеры.

Сколько знаю, «звезда» довоенной отечественной эстрады Изабелла Юрьева вообще никогда не бывала на гастролях за границей, думаю, кроме России, о ней нигде ничего не знали, однако это никак не сказывалось на ее профессиональном статусе. В послевоенный период, напротив, даже безусловно успешные The Beatles приобрели статус культовой рок-группы только после гастролей в США, примерно такого же рода изменения произошли и в науке, притом не только советской, где статус «выездного ученого» вообще стал едва ли не важнейшей исходной предпосылкой успешной карьеры.

Слово «заслужить» тут, конечно, не самое подходящее: предельным основанием права на выезд было персональное решение «смотрящего», которое всегда принималось как результат очень сложных negotiations, в ходе которых учитывались не только личные качества претендента или его репутация, но и всякого рода «повязки», в том числе родственные связи.

Собственно, эмиграция «по еврейской визе», как и более экзотические формы выезда за границу, появившиеся в этот период (высылка диссидентов, например), были такими же самыми «теневыми» практиками, как и любая другая стратегия уклонения от идеологического диктата, практиковавшаяся в советском обществе: «родственники за границей» сплошь и рядом были юридической фикцией, их приглашение вполне могло быть «проплачено», как теперь говорят, или же вовсе организовано спецслужбами, более того – об этом знали все, кому было интересно, что отнюдь не мешало трактовать расхожие социальные конструкты как реальность.

На такой мотив недвусмысленно указывает анекдот, получивший хождение как раз в 70-е годы: согласно анекдоту, отказ от расстрелов за антисоветскую агитацию объясняется тем, что кончились патроны (практики «красных кхмеров» или времен Гражданской войны, когда массовые экзекуции проводились, так сказать, вручную, все-таки считались эксцессом).

Где-то до середины 70-х годов отечественные рок-группы существовали главным образом на правах клубной самодеятельности или вообще за пределами кодифицированного права, это обстоятельство, конечно, не только вынуждало музыкантов всячески «шифроваться» или обходиться «самопальной» аппаратурой достаточно низкого качества, но и весьма чувствительно ограничивало те возможности социального признания, которыми они располагали на практике, это значит – перспективы их заработка и профессионального роста.

Так, например, в Москве различного сорта «толкучки» существовали всегда, однако в 70-е годы они становятся элементом достаточно сложной «частно-государственной» инфраструктуры, агенты которой действовали если не вполне легально, то, во всяком случае, открыто: все, кому было нужно, знали или всегда могли узнать, где, как и за сколько можно купить новый диск, достать нужную книгу, раздобыть модную одежду, лекарство, которого нет и не бывает в аптеках, запчасти для автомобиля, билеты в театр или на концерт и многое, многое другое, в фильмах 70-х годов сцены, позволяющие увидеть, как это выглядело на практике, даже стали общим местом сценария.

См., в частности: Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: НЛО, 2013. Собственно, «черный рынок», организованная преступность и другие подобные новообразования – классические стратегии адаптации общества к условиям тоталитарного, оккупационного или колониального режима. Постколониальные социальные контексты и практики формируются именно по их образцу.

Во всяком случае, о реальности широкого и устойчивого запроса на харизматическое лидерство, какое-то время и отчасти даже поощряемого «сверху», свидетельствуют такие отечественные фильмы, как «Председатель» с Михаилом Ульяновым или «Коммунист» с Евгением Урбанским в заглавных ролях.

На мой взгляд, этот процесс вполне можно рассматривать как обратный тому, который М. Фуко описывает в своей книге «Рождение клиники», его перспективную, хотя и не бесспорную, аналитику см.: Кордонский С. Г. Рынки власти: Административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2006; Сословная структура постсоветской России. М.: ФОМ, 2008.

См., в частности: Георгий Осипов. Леди Соул мертвых душ // Известия. 23 апреля 2014 г.

Так, например, в советском обществе издавна присутствовали субкультуры инвалидов и лиц с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Нередко можно было натолкнуться на около-криминальные сообщества, прежде всего субкультуры нищих. Местами на какое-то время возникали субкультуры мигрантов, получившие такое широкое распространение уже в «нулевые» и «надцатые» годы нынешнего века. См., в частности: Бутовская М.Л., Дьяконов И.Ю., Ванчатова М.А. Бредущие среди нас. Нищие в России и странах Европы, история и современность. М.: Научный мир, 2007.

О технике подобного рода защит см., например: Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. L.-N.Y.: Routledge, 1987; Hiding in the Light. On Images and Things. L.-N.Y.: Routledge, 1988.

Тут кстати вспомнить Б. Гребенщикова, который в интервью некоему зарубежному журналу объяснял выбор названия для своей рок-группы примерно так: «Мы как рыбы в аквариуме: живем на виду у всех, но в среде, принципиально отличной от окружающей». Такая же претензия хорошо заметна и в фильме Сергея Соловьева «Асса», где, кстати, взаимопроницае-мость субкультур и сообществ «черного рынка» представлена как нечто само собой разумеющееся, факт местного повседневного опыта.

О субкультуре хиппи см., в частности: Щепанская Т.Б. Система: Тексты и традиции субкультуры. М.: ОГИ, 2004.

См., в частности: Yinger J.M. Presidential Address: Countercultures and Social Change // American Sociological Review. 1977. Vol. 42. Р. 833–853.

Как мне рассказывали, практики знакомства с новым человеком на «площадке» обычно начинались с вопроса «что слушаешь?», то есть какая именно рок-группа, музыкант, альбом или даже конкретная пьеса может быть указана как артикуляция идентичности в дискурсе, последующее развитие отношений, как правило, очень сильно зависело от полученного ответа, который рассматривался как своего рода пароль.

См.: Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983.

Тут стоит сослаться по крайней мере на две очень важные работы: Петровская Е. Безымянные сообщества. М.: Фаланстер, 2012; Anthony P. Cohen. The Symbolic Construction of Community. L.-N.Y.: Routledge, 1985.

Если кто не знает или забыл, в советское время изучение восточных единоборств было запрещено (точнее – требовало специального допуска), однако «под крышей» спецслужб прятались от надзора многочисленные сообщества, которые обеспечивали такую возможность практически каждому, кто располагал соответствующими контактами, в аналогичном положении находились и религиозные сообщества, ориентированные на заграничные центры (католики, например).

Этому кругу вопросов посвящена огромная литература, на сколько-нибудь представительный обзор которой я даже не претендую. Сошлюсь только на одну вполне информативную публикацию, которая есть в моей домашней библиотеке: De Curtis A. (ed.). Rock & Roll and Culture. The South Atlantic Quarterly // Fall. 1991. Vol. 90. N 4. Durham: Duke Univ. Press, 1991.

К началу 80-х кризис отечественного «среднего класса», трактуемый как свидетельство общего кризиса «системы», становится едва ли не центральной темой киноискусства: об этом, в частности, «Полеты во сне и наяву», «Осенний марафон», «Парад планет», «Послесловие» и еще целый ряд не столь успешных фильмов. Тут кстати еще раз сослаться на Милтона Йин-гера: «…хиппи… являются примерами par excellence… контркультуры, чей raison d’etre… состоит в инверсии ее членами определенных ключевых ценностей и практик американского среднего класса». См.: Yinger J.M. Op. cit. Р. 835.

Имеется в виду оппозиция «американской» и «прусской» моделей развития, которую В.И. Ленин вводит в одной из своих работ (какой именно – забыл, но в советское время эта оппозиция была идиоматическим общим местом), сколько понимаю, речь идет о противопоставлении моделей развития, предполагающих либеральный/авторитарный политический режим, а также его ориентацию на расширение территории / рост финансового и социального капитала per capita. Что-нибудь похожее, скорее всего, есть у Карла Шмитта, в терминах времен «перестройки» это оппозиция интенсивной/экстенсивной стратегий развития: Лапин Н.И., Беляева Л.В. (отв. ред.). Кризисный социум. Наше общество в трех измерениях. М.: ИФРАН, 1994.

См.: Гладыш А. (Игнатьев А.А.). Структуры Лабиринта: отчет о полевых наблюдениях. М.: Ad Marginem, 1994.

Именно этот компромисс и оказался утопией, взлет и падение которой демонстрирует история отечественных рок-групп.

Все эти весьма специфические изменения в прагматике субкультур, на мой взгляд, проясняют одну из самых загадочных идиом, получивших хождение в 80-е годы, – разграничение между «рок-музыкой», или просто «роком», и «попсой»: если у хиппи, панков и «металлистов» субкультура переживается как своего рода культовое сообщество, которое предполагает свои особые святыни, обряды перехода и табу, отсылающие скорее к партикулярному опыту «скверны» и «чистоты», нежели к общепризнанным эстетическим или даже чисто техническим критериям, то у музыкантов и публики, ориентированных на структуры «черного рынка», из которых позднее вырос нынешний российский шоу-бизнес, сохраняется и традиционная социальная идентичность музыканта как артиста, и привычные формы его интеракции с публикой, и его ориентация на такие общепринятые критерии успеха, как сборы, гонорары, внимание прессы, тиражи записей или какие-то другие хорошо наблюдаемые артефакты социального признания.

Тут кстати вспомнить и попытки Сергея «Паука» Троицкого участвовать в выборах мэра нескольких разных городов, и вполне серьезное намерение покойного Жана Сагадеева, лидера рок-группы «ЭСТ», основать политическую партию, и даже награждение Б. Гребенщикова орденом «За заслуги перед Отечеством», за рубежом такого сорта притязания или награды давно уже стали привычным общим местом.

Одним из объяснений этого сходства является роль идеократии, все равно – социалистического, неолиберального, клерикального или еще какого-либо типа как субститута традиции в контекстах ее системного кризиса. См.: Игнатьев А.А. Ценности науки и традиционное общество (социокультурные предпосылки радикального политического дискурса) // Вопросы философии. 1991. № 4. С. 3–30.

В данном случае середина 90-х годов обозначена как момент реального, а не номинального завершения процесса, структурированного как последовательность 12-летних циклов; строго говоря, первый, начальный, период движения, о котором речь в данной статье, охватывает период с 1960 по 1972 год; второй, кульминационный, – с 1973 по 1984 год; наконец, третий, завершающий, – с 1985 по 1996 год. Исчерпание динамики этого процесса было ознаменовано целым рядом «знаковых» событий, включая награждение одних и уход или эмиграцию других. См.: Игнатьев А. Хроноскоп, или Топография социального признания. М.: Три квадрата, 2008.

У человека, не имеющего возможности уклониться от участия в осуществлении проекта или эффективно ему противодействовать, формируется обычный «стокгольмский синдром», вследствие которого содержание проекта и его осуществимость приобретают статус «предмета веры», как «строительство коммунизма» в советском обществе, но это все-таки особый вопрос, опять-таки выходящий за границы обсуждаемого здесь предмета.

Сам факт сходства или даже типологического сродства между конфессиональным и «медийным» дискурсами, как и наличие конкуренции между сообществами, которые их практикуют, не вызывает сомнений, однако сколько-нибудь детальное сопоставление функций, выполняемых соответствующими институтами, требует самостоятельного и очень серьезного исследования, претендовать на которое автор данной статьи категорически не готов. Тем не менее взгляд Н. Лумана на «реальность массмедиа» вполне сопоставим с трактовкой религии у П. Бергера: та же социальная функция agenda setting, та же установка на конструирование «предметов веры» и такие же, в конечном итоге, притязания на монополию экспертных функций.

Впервые чувство отчуждения от советского прошлого, его выталкивания куда-то в архив, в музей или в бессознательное – не осуждения, осмеивания, оплакивания или прославления, как у других, а вот именно отчуждения, деактуализации – появляется, наверное, в поздней прозе Ю. Трифонова, который, наверное, одним из первых еще в 70-е годы начал понимать, что «советский проект» исчерпан, история советского государства – действительно неактуальное прошлое, в его повести «Дом на набережной» есть даже весьма характерный эпизод: повествователь и, надо полагать, alter ego автора пристает к одному из критически важных персонажей с вопросами о его героической молодости, а тот ему с раздражением отвечает: «Охота вам заниматься всей этой жеребятиной!» Такая позиция, в частности, хорошо экспонирована в публикациях авторов, покинувших Россию в канун или сразу после событий 1991 года. См.: Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. М.: НЛО, 1997.

Обычно такую разметку обеспечивают учебники истории, однако учебника, который бы выполнял эту функцию сколько-нибудь успешно применительно к советскому прошлому, сегодня нет, краткий курс истории ВКП(б) нынче дезавуирован, а ничего сопоставимого с ним по уровню решения указанной задачи так и не появилось.

См.: Гладыш А. (Игнатьев А.А.). Структуры Лабиринта: отчет о полевых наблюдениях. М.: Ad Marginem, 1994; 1997; Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Европа, 2005; Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. М.: НЛО, 2014; Данилкин Л.А. Ленин. Пантократор солнечных пылинок. М.: МГ, 2017; Каспэ И.В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры. М.: НЛО, 2018; Слезкин Ю.Л. Дом Правительства: Сага о русской революции. М.: АСТ, 2019; Boer R. Stalin: From Theology to the Philosophy of Socialism. Singapore: Springer, 2018. Наверное, есть еще что-нибудь, но эта моя книжка отнюдь не обзор литературы вопроса.

Выбор между «годить» и «дерзать», то есть между индуктивным и дедуктивным методами исследования, вообще говоря – неразрешимая дилемма, которую, в частности, обсуждает Гамлет в своем знаменитом монологе, сегодня в социальных науках и гуманистике принято «годить», однако во времена, на которые пришлось мое становление как исследователя, принято было «дерзать». Обычно для разрешения этой дилеммы прибегают к итерации, которую продолжают до тех пор, пока не появляется конкретный и чисто практический мотив на чем-нибудь остановиться, для автора данной работы таким мотивом послужила необходимость ее наконец закончить и оформить. Вопрос о допустимости переноса законов, конституирующих одни общества, на другие здесь, разумеется, возникает, однако его обсуждение я бы предпочел отложить до какого-нибудь более подходящего случая.

Калшед Д. Внутренний мир травмы. М.: Академический Проект, 2001; Alexander J.C. Trauma: A Social Theory. Cambridge, UK/Malden: Polity Press, 2012.

Здесь «по понятиям» надлежало бы дать ссылку на источники, однако литература вопроса настолько обширна и разнородна, что выбрать две-три репрезентативные публикации затруднительно. Специалистам эта литература знакома и так, прочие же вполне могут воспользоваться современными компьютерными поисковыми системами или даже поверить мне на слово.