Символ веры - стр. 37
Тимофей посерел. Дрожащей рукой наполнил рюмку, расплескивая водку по столу. Выпил. Пряча руки, произнес осевшим голосом:
– Наливай сам.
Осторожно косясь на изменившегося в лице Тимофея, Штукин поспешно расправился еще с одной рюмкой, предложил:
– Тимоха, хошь журавлем покурлычу?
Сысоев отрицательно покачал головой. Чуть погодя невесело усмехнулся:
– Давай, Митька, лучше споем.
– Я ить… – замялся тот, – петь-то не шибко мастак… Ты попой, на душе легче станет…
Тимофей тяжело вздохнул, обхватил голову ладонями, тоскливо затянул:
– Во лузях, во лузях зеленых, во лузях… вырастала трава шелковая, расцветали цветы лазоревые… Уж я той травой выкормлю коня, выкормлю, выглажу его…
Внезапно оборвав песню, он громыхнул кулаком по столу:
– Семеныч! Водки! Счастье заливать будем!
Кабатчик неодобрительно проронил:
– Не шуми… Счас принесу…
После третьего полуштофа Тимофей, убедившись, что водка его не берет, вышел из кабака. Зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, зашагал к дому.
Едва он сбросил полушубок, мать процедила сквозь зубы:
– Ушла твоя…
– Куда? – опешил Тимофей.
– Уж и не знаю… Можа, к родителям, а можа, ишшо куды…
Собрала узел и ушла…
– Как… узел?
– Обнакновенно.
– Че ж мне таперя делать? – глядя сквозь мать, которая стояла посреди комнаты, сложив руки на животе, потерянно проговорил Тимофей.
Мать хмыкнула:
– Ну уж, во всяком разе, не бежать за ее подолом. Ты ж мужик! Понятие о себе должон иметь, гордость. Да и на че она тебе нужна такая? Родить – и то путем не могет.
– Маманя! – вскрикнул Тимофей.
– Попридержи язык-то! Только и горазд, что на мать орать! Лучше бы за своей смотрел… Недаром она к Варначихе бегала, вот таперя и скидыват!
Сжав пальцами виски, Тимофей силился понять, к чему клонит мать, но никак не мог.
– К Варначихе? – переспросил он – Зачем?
– Да ты совсем ослеп! Уж и не знаю, чем она тебе глаза застит? Да брюхатую ж взял!
– Маманя! – испуганно пятясь и прикрываясь руками от ее слов, будто от летящих камней, надрывно выкрикнул Тимофей. – Побойтесь Бога!
– Мне его нечего бояться, я греха на душе не имею! Пущай Катька твоя Бога боится! Люди, они все видят! От них не скроешься!
Руки Тимофея безвольно обвисли, он зашатался, словно в голову ему ударило все выпитое.
Когда Катя пришла к родителям, мать, взглянув в ее обескровленное лицо и странно спокойные глаза, ойкнула. Кузьма Коробкин подозрительно уставился на дочь, молчал.
– Не могу я там больше жить, – едва слышно выдавила Катя.
Кузьма решительно вскочил с лавки.
– Ты энто че надумала? – вытянув шею, визгливо заорал он. – Отца позорить?!