Симонов и Цапля - стр. 12
И вот вдруг, весной 73 года, меня по уши накрыла любовь. Это, разумеется, не была моя первая любовь в жизни, но сейчас, оглядываясь назад сквозь столетия, я понимаю, что именно это и была моя первая настоящая любовь. Ее звали Хасмик, что по-армянски означает «жасмин», и она сочетала в себе легкость и красоту, присущую этому цветку, с такой мудростью и глубиной, какой очень редко бывают одарены женщины вообще, а уж красивые женщины – и вовсе раз в столетие. Этими своими необычными качествами она отчасти была обязана ее отцу, одному из парфянских посланников в Армянском царстве – он, обосновавшись в Армении, назвал дочь местным именем, но воспитал ее в аристократических традициях парфянского двора. Может быть, эти самые традиции старых времен я и любил в ней больше всего? Впрочем, как же, разве не была она попросту невероятно грациозна и изящна в самой сути ее существа, как в мыслях, так и в движениях, как в чувстве юмора, так и в грусти? Кто его знает, с любовью всегда так – никогда невозможно точно сказать, за что любишь. Ей было двадцать два года; она, как и все знатные парфянки, не торопилась замуж, ожидая появления подходящей партии и одобрения родителей. Она прониклась ко мне чувством с самого нашего первого разговора, я заметил это и страшно удивился. Ведь уже в то время я, хотя и выглядел свежо и молодо, и физически ощущал себя сорокалетним, но при первом же знакомстве отпугивал людей своим не-сорокалетним разговором и мироощущением; люди обычно чурались меня и редко вступали со мной в контакт еще раз. Оно и понятно – я не поддакивал, не смеялся, не проявлял особых эмоций, не поддерживал сплетни, не осуждал, не умничал, не заинтересовывался и не восхищался. На самом деле, при моей природной разговорчивости, я очень мало говорил тогда вообще, и ощущал от этого глубокий дискомфорт; но что поделаешь – говорить так, как я хотел, было не с кем. Однако с отцом Хасмик все было по-другому, а с ней самой во сто крат более по-другому – я был услышан и понят, я был принят и оценен. Я переводил тогда для чиновников Трдата римские письма; вся корреспонденция с римлянами проходила через меня; бок о бок со мной трудились парфянские переводчики, среди которых был и отец Хасмик.
Хасмик понимала меня с полуслова, а точнее вовсе без слов; мудрость веков была ее естественным состоянием; все то, к чему думающий и ищущий истину мужчина приходит постепенно, шаг за шагом, к концу своей жизни, и несет в себе как великое завоевание, было дано ей разом, целиком, в одно мгновение. Как правило, человек, получивший богатство таким способом, не знает ему цену и не рад ему, но Хасмик была исключением из этого правила – она любила и ценила свой дар; я до сих пор не могу понять, как такое возможно. Она обычно говорила о пустяках, но чувствительный человек сразу замечал, что вовсе не о пустяках она говорит. Ибо каждый пустяк откуда-то произошел и куда-то перетечет, на что-то похож и как-то весело звучит; она на самом деле язвила и издевалась над пустяками, но так тонко и малозаметно, что пустые обыватели, искренне живущие пустяками, не понимали, что происходит, и отходили от нее с чувством легкого раздражения. Любую мою глубокую мысль или наблюдение, высказанное наполовину, она сейчас же с легкостью заканчивала, и при этом гораздо точнее, чем это сделал бы я сам; впрочем, иногда я все-таки мог удивить ее, что она очень ценила; это невероятно, но она, при таком понимании вещей, была способна искренне удивляться и громко восхищаться. Еще более чудесным и невероятным казалось мне то, что при такой мудрости Хасмик была истинно веселой девушкой и все видела в положительном, жизнеутверждающем свете. Даже над пустяками она подтрунивала, на самом деле, по-доброму, как-то даже сострадательно и тепло. Это было разительно непохоже на всю ту мужскую мудрость, раздражительную и критикующую, полную желчи и печали, с которой я сталкивался в жизни на тот момент. Пожалуй, лишь один Первоучитель обладал хоть сколько-нибудь похожими на нее качествами, да и то, лишь в его лучшие годы.