Сибирский фронтир - стр. 27
Мало—помалу отчаяние перерастало в равнодушие. Я готов был сдаться. Сознание всё чаще переключалось с поисков выхода на необходимость как—то обживаться здесь, в этом времени. Всё труднее становилось отгонять предательские мысли, которые осаждали меня, точно стая падальщиков мясную тушу. Тут ведь как – стоит только поддаться лживости здравого смысла, начать обустройство быта, и повседневные заботы утянут тебя в трясину.
Умные книжки утверждали, будто лучшим моментом для побега из тюрьмы или лагеря являются первые дни заключения, когда ещё есть силы, желание и нужный настрой. Ещё лучше бежать с этапа, из зала суда, из отделения, а то и вовсе с места задержания. Потом будет только хуже, потом наверняка обломают, согнут, выпотрошат душу, лишат вкуса к жизни и свободе.
Не врали книги, я нутром чуял, что не врали. Пусть меня не охраняли вертухаи со злобными псами, пусть отсутствовала колючая проволока и пулемётные вышки. Хватало и собственного разума, который, отказываясь искать выход, превращался в абсолютного тюремщика. Я осознавал, что чем дальше, тем чаще попытки возвращения будут откладываться из—за всякого пустяка, и настанет момент, когда здешние условия покажутся мне вполне сносными, а родной дом превратится в смутную легенду. И потому я не позволял себе даже завести календарь, опасаясь, как бы пресловутое бревно с зарубками не превратилось в жертвенный столб.
Как ни странно, но единственный признак существования надзирателей помог мне избежать капитуляции в большей мере, чем собственная воля. Подносы с едой возникали регулярно, словно вестники потустороннего мира. Они волей—неволей связывали меня с родным временем, а, кроме того, позволяли не думать о хлебе насущном. Ведь добыча еды – первое, что заставляет отвлечься от идеи.
Ну а ещё я развлекался, не давая прорасти отчаянию. Как? Я топтал бабочек! Это превратилось в какую—то манию, в крестовый поход против самого времени. Я давил их всюду, где только встречал.
Как ни странно, но раздавленные бабочки привели таки к серьёзным изменениям. Нет, не эволюции, конечно, и не истории как таковой, но окружающей меня обстановки. Какой—то зверёк выбрался вечером из невидимой норки, чтобы утащить набитые за день трофеи. Зверьком он был не в просторечном смысле – в самом что ни на есть научном. Он чем—то походил на обыкновенную мышку, хотя имел пёструю окраску.
– Мы, млекопитающие, должны держаться друг друга, – сказал я, бросив гостю немного каши.
Тот испугался, сбежал, но следующим вечером появился вновь. И потом стал приходить каждый вечер и исчезать под утро. Зверёк держался осторожно, но мало—помалу перестал бояться, а недели через две уже ел у меня с руки.