Шум падающих вещей - стр. 30

У меня закружилась голова, но, кажется, никто не заметил.

– Кто это сделал? – спросил я, но мой голос прозвучал не так громко, как я надеялся.

Лица студентов ничего не выражали; с них словно стерли любое содержание, оставив лишь меловые круги, как у женщины на доске. Я направился к лестнице так быстро, как позволяли костыли, начал спускаться, и когда я миновал рисунок ученого Кальдаса[21], самообладание покинуло меня. По легенде, Кальдас, один из борцов за нашу независимость, спускаясь на казнь по этой самой лестнице, нагнулся подобрать уголек, и палачи увидели, как он начертил на беленой стене овал, перечеркнутый одной линией: «О долгий печальный уход»[22]. Под этим неправдоподобным, абсурдным, без сомнения апокрифическим изображением я проковылял с бьющимся сердцем и потными ладонями, вцепившись в костыли. Галстук терзал мне шею. Я вышел из университета и пошел куда глаза глядят, не разбирая ни улиц, ни лиц прохожих, пока не заболели предплечья. На северном углу парка Сантандер за мной увязался мим, который вечно там ошивается. Он принялся подражать моим неловким движениям, передразнивать мою походку и даже запыхался, как я сам. На нем был черный комбинезон, расшитый пуговицами, на лице из грима только белила. Он двигал руками в воздухе так убедительно, что мне самому вдруг почудилось, будто я вижу его воображаемые костыли. В тот момент, глядя, как талантливый актер-неудачник передразнивает меня, вызывая у прохожих улыбки, я впервые подумал, что жизнь моя рассыпается на куски и что Летисия в своем неведении не могла бы выбрать худшего момента, чтобы прийти в этот мир.

Летисия родилась августовским утром. Мы провели ночь в больнице, готовясь к операции, и обстановка в палате – Аура на койке, я рядом, на диванчике для посетителей – была словно издевательское отражение другой палаты, в другое время. Когда за ней пришли медсестры, Аура уже была одурманена лекарствами; последнее, что она мне сказала, было: «А я все-таки думаю, что перчатка принадлежала Симпсону»[23]. Мне хотелось взять ее за руку, подойти без костылей и взять ее за руку, и я сказал ей об этом, но она уже меня не слышала. Я шагал рядом с ней по коридорам, ехал рядом с ней в лифтах, а сестры говорили: «Спокойно, папочка, все будет хорошо», а я спрашивал себя, какое право имеют эти женщины называть меня папочкой и тем более излагать мне свои взгляды на будущее. Потом возле огромных дверей операционной меня усадили в зале ожидания, который оказался, скорее, проходной комнатой с тремя стульями и столиком с журналами. Я оставил костыли в углу, возле фотографии или, скорее, плаката, с которого беззубо улыбался розовощекий младенец, обнимая гигантский подсолнух на фоне голубого неба. Я открыл старый журнал и попытался развлечь себя кроссвордом: «постройка, где молотят хлеб; брат Онана; человек, склонный к медлительности, особенно показной». Но я мог думать лишь о женщине, которая спала там внутри, пока скальпель взрезал ее кожу и плоть, о руках в перчатках, которые проникнут внутрь ее тела, чтобы достать мою девочку. Пусть будут бережными эти руки, думал я, пусть действуют ловко, пусть не тронут того, чего трогать не надо. Пусть они не причинят тебе вреда, Летисия, и не пугайся, бояться тут нечего. Из операционной вышел молодой мужчина и, не снимая маски, сказал: «Обе ваши принцессы прекрасно себя чувствуют». Тут я осознал, что стою (сам не заметил, в какой момент вскочил); ногу пронзила боль, так что пришлось снова сесть. От стыда я закрыл лицо руками: никому не нравится, когда другие видят, как он плачет. «Человек, склонный к медлительности, – подумал я, – особенно показной». Потом, увидев Летисию внутри чего-то, напоминавшего полупрозрачный голубой бассейн, спящую, плотно завернутую в белые пеленки, которые даже издалека выглядели теплыми, я снова подумал об этой нелепой фразе. Я сосредоточился на Летисии. С досадного расстояния я смотрел на ее глаза без ресниц, на самый крошечный рот, который видел в жизни, и жалел, что ее завернули в пеленки так, что не видно ладоней, потому что в ту секунду не было для меня ничего важнее, чем увидеть ладони моей дочери. Я понял, что никогда в жизни никого не полюблю так, как в ту секунду полюбил Летисию, что никто и никогда не станет для меня тем, чем стала эта вновь прибывшая, эта незнакомка.