Штрафной батальон - стр. 41

Молоканов неутомим:

– Немцы по фронту! Приготовиться к отражению атаки!

«Да будет ли конец? Сколько можно измываться?» Штрафники начали поглядывать на Молоканова кто с тоской и унынием, а кто и с нескрываемой злобой. Но капитан и не думал униматься.

– На правом фланге у пулемета кончились патроны. Участок простреливается. Подносчики… – Указующий палец наугад упирается в обессилевших Сикирина, Покровского и Салова. – Цинки в руки. Ползком!..

Воспользовавшись тем, что Молоканов отвлекся, отдавая приказание «подносчикам», Тихарь, который находился в опасной близости от него, потихонечку попятился и, улучив момент, предусмотрительно юркнул на дно окопа. Но его маневр не ускользнул от внимания капитана.

– Фамилия?

– Порядников.

– Солдат Порядников, обрыв на проводе в двухстах метрах. На восстановление связи, ползком, туда и обратно, – марш!

Измотал Молоканов штрафников донельзя, на выжатые мочалки стали похожи. Словно боялся, что не успеет, и торопился за одно занятие вложить в них все, что знал и считал необходимым передать.

Когда с наступлением сумерек дал отбой и разрешил развести костер, никто шагу не ступил, чтобы хвои лежалой насобирать. Сам первую охапку принес.

Рассевшись вокруг огня, кто на чем смог, на валежнике и лопатах, опустошенно смотрели на желтый язык пламени, вяло, размагниченно курили. И почему-то совсем не досадовали, не кляли, как час назад, своего мучителя. Не хотелось. Выдохлась обида, вся вышла. Может, огонь так умиротворяюще на людей действовал, а может, подспудно правоту Молоканова чувствовали: для их же пользы старался.

Капитан тоже задумчиво курил, углубившись далеко в собственные мысли. Потом встрепенулся, обвел штрафников сочувственным, все понимающим взглядом.

– Наверно, клянете меня на чем свет стоит, скотина, мол, бесчувственная, и так далее?

Штрафники отмолчались.

– Ничего. Зато потом спасибо скажете. Дорогой ценой за этот опыт заплачено.

«Определенно, фронтовик, – уверился Павел, – и не здесь, на учебных полях, а где-нибудь в донских степях или под Сталинградом горькой юшки нахлебался…»

– Колычев? Слышишь! Да очнись ты, жлобина!..

Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо, пытаясь добудиться. С усилием переборов сонную одурь, Павел приподнялся на нарах, встряхнулся.

– Ты Колычев?

– Я.

– Собирайся, в хозчасть вызывают! Писаря на тебя карточку затеряли, помпохоз им разгон устроил, сказал, чтобы немедленно новую заполнили. Давай двигай за мной, живо!

Поминая в душе недобрым словом растяп-писарей, Павел вышел вслед за расторопным, не в меру разговорчивым посыльным, мешавшим ему своей неумолчной болтовней сосредоточиться. По его представлению, было часов около одиннадцати. Лагерь спал, окутанный вязкой сумеречной наволочью, сквозь которую чуть виднелся стылый, суземистый диск луны. Под ногами крошился звонкий молодой ледок.