«Шторм» начать раньше… - стр. 10
А вон уже и грушенка – ты смотри-ка, еще цела, Сколько же ей лет? В детстве «дойти до грушенки» – все равно, что почувствовать себя большим. «Дальше грушенки не ходи», – наказывала в то же время мать, когда собирались, например, за щавелем. Там уже считалась чужая земля. Так что грушенка – это и близко, и далеко одновременно. Но жива, стоит, разлапистая и низкорослая. Здравствуй!
У дерева кто-то зашевелился, и Черданцев разглядел женщину, торопливо собиравшую сумку. Еще одно воспоминание, тут же мгновенно вспыхнувшее, – у грушенки в самом деле всегда отдыхали последний раз перед селом. Как все вечно в этой жизни! А если бы он не приехал сюда дослуживать, неужели никогда не вспомнил бы пожарища, лог, эту грушенку?
Он стал притормаживать машину, подъезжать к замершей у дороги женщине медленно, вглядываясь в ее морщинистое, коричневое от загара лицо – у деревенских загар зимой не сходит, он просто становится цветом кожи. Пытался узнать. Тем более что мелькнуло что-то знакомое, и даже очень знакомое. Ну же, ну…
– О-о, военный? Довезешь меня? – пошла женщина навстречу остановившейся машине, и это протяжное «о-о», вскинутая рука сразу выдали в ней Соньку Грач. Ну конечно же, это она, Сонька!
– Ба-атеньки, никак Мишка? – остановилась и женщина, вглядываясь в вышедшего из «уазика» майора. Всплеснула руками: – Точно, он. Миш, ты? – все же с долей сомнения переспросила она.
– Я, Соня.
– Здравствуй. – Она медленно подошла, некоторое время рассматривала его, а потом в глазах мелькнули такие знакомые Михаилу Андреевичу бесенята: – Здравствуй, кучерявый, – повторила она с улыбкой, сняла у него с головы фуражку. – О-о, а где шевелюру-то свою оставил?
– В армии. Ракеты.
– А-а… – Сонька повертела в руках фуражку, надела себе поверх платка, подошла к зеркальцу, посмотрелась. Вздохнула, оперлась о капот машины: – Вот и жизнь прошла, Миша. Два раза встретились – и нет жизни. Смешно.
– Да ладно тебе, – дотронулся Черданцев до Сонькиного плеча, дотронулся просто так, но оба замерли: тогда, давно-давно, в сорок первом, он дотрагивался при встречах точно так же, и точно так же Соня замирала…
– Помнишь, что ль, все? – Соня отвернулась, стала смотреть на грушенку.
– А что ж не помнить?
– Да пацан вроде был.
– Но ведь, кажется, не… – начал Черданцев и тут же оборвал себя: пошлость не имеет возраста или сроков давности. Соня, кажется, тоже поняла, по крайней мере благодарно провела шершавой ладонью по его руке. И, странное дело, Михаил Андреевич почувствовал в себе волнение, словно перед ним стояла не морщинистая, сухонькая старушка, а все та же двадцатилетняя Сонька, Соня Грач, его первая женщина…