Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье (сборник) - стр. 18

Недели две после исчезновения Лимаса, быть может, всего несколько человек гадали, куда он подевался. Но к тому времени многие бывшие приятели уже старались держаться от него подальше. Он превратился в зануду и всякий разговор сводил к нападкам на Цирк, а паче всего – на руководство, которое называл не иначе как «цирковыми наездниками», управлявшими разведкой так, словно это был их личный полковой клуб. При этом он никогда не упускал случая критически отозваться об американцах вообще и о ЦРУ в частности. Казалось, Лимас ненавидел заокеанских союзников даже больше, чем Абтайлунг, о котором он упоминать не любил вообще. У него проскальзывали намеки, что именно американцы скомпрометировали его агентурную сеть. Это превратилось в своего рода навязчивую идею. Причем все попытки разубедить его оказывались тщетными. Встречи с ним превратились в мучительную пытку, и даже лучшие друзья, которые не только хорошо знали Лимаса, но и, можно сказать, любили его, постепенно от него отдалились. Вот почему уход Лимаса вызвал лишь легкую рябь на поверхности воды: подули новые ветры, сменилось время года, и скоро о нем забыли.

Лимас жил в крохотной и сильно запущенной квартирке с коричневыми стенами, украшенными пейзажами Кловелли[8]. Из нее открывался вид на задние дворы трех серых каменных складских зданий, окна которых, видимо из соображений эстетики, густо замазали креозотом. Поверх одного из складов обитала семья итальянских иммигрантов, бесконечно ссорившихся по ночам, а по утрам непременно принимавшихся выбивать ковры. Способов сделать свое жилье чуть более уютным у Лимаса было немного. Он смог лишь купить абажуры, чтобы прикрыть ими голые лампочки, и две пары простыней на замену тем полотнищам дерюги, которые ему выдал вместо постельного белья домовладелец. Остальное Лимасу приходилось просто терпеть: неподшитые шторы в цветочек, потертые коричневые ковры и грубую потемневшую мебель, словно переехавшую сюда из общежития для моряков. Из крана над желтой потрескавшейся раковиной за шиллинг можно было извлечь горячую воду.

Лимас нуждался в работе. Денег не было. Не было совсем. Так что, по всей вероятности, история с неудавшимся хищением оказалась правдой. В отделе кадров ему все-таки подобрали несколько альтернативных мест работы, но Лимасу они показались слишком низкооплачиваемыми или до смешного не подходящими именно для него. Сначала он попробовал себя на производстве. Фирма, выпускавшая промышленные клеи, приняла его на должность помощника менеджера по кадрам – их не смутила весьма двусмысленная рекомендация, полученная им в Цирке. Работа не требовала специальной подготовки, а зарплата составила шесть сотен в год. Продержался он ровно неделю, к концу которой мерзкая вонь гнилого рыбьего жира насквозь пропитала его одежду и волосы, забив ему ноздри, как запах мертвечины. Никаким мылом отмыться от нее оказалось невозможно, и кончилось тем, что Лимасу пришлось постричь свои и без того короткие волосы почти наголо и выбросить два лучших костюма. Еще неделю он провел в попытках продавать энциклопедии домохозяйкам из пригородов, но слишком очевидно не принадлежал к тому типу мужчин, который домохозяйкам нравился или хотя бы был понятен: они с порога отвергали Лимаса вместе с его энциклопедиями. Вечер за вечером он усталый возвращался в свою квартирку с образцом под мышкой и в конце недели позвонил в фирму и сообщил, что не сумел ничего продать. Там нисколько не удивились, напомнили только, что он обязан вернуть выданный ему демонстрационный экземпляр, если он прекращает работать на них, и отключились. Лимас выскочил из телефонной будки в такой ярости, что забыл там энциклопедию, дошел до ближайшего паба и напился вдрызг, на что потратил двадцать пять шиллингов, чего не мог себе позволить. А потом его еще и вышвырнули на улицу, когда он наорал на проститутку, пытавшуюся его снять. Это сопровождалось жестким напутствием никогда больше не появляться в заведении, но уже через неделю ему все простили, и скоро он стал там своим.