Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - стр. 31

У Руссо несколько лиц. Во-первых, он был политическим мыслителем, за что его любили, ценили и ненавидели двести лет. Говоря сегодняшним языком – являлся политологом, социологом, идеологом и мифотворцем. Во-вторых, он был моралистом и педагогом. В-третьих, психологом и литератором сентименталистского направления (как Ричардсон, Стерн, наш Карамзин). Но он был еще и просто Жан-Жаком, и, пожалуй, самое интересное сегодня в его творческом наследии – это «Исповедь». Все остальное в той или иной мере было либо усвоено культурой, либо опровергнуто, либо устарело. Руссо и сам считал «Исповедь» своей главной книгой, которая его переживет: «Пусть труба Страшного суда зазвучит когда ей угодно, – я предстану перед Верховным Судией с этой книгой в руках».

Большинство литературных исповедей до Руссо («Исповедь» Бл. Августина, «Мысли» Паскаля, «Опыты» Монтеня) имели идейный характер и больше походили на проповеди. Руссо также не чуждается проповеди, но его дифирамбы Добродетели как таковой и собственной добродетели, в частности, настолько контрастируют с тем, ЧТО именно он рассказывает, в чем признается и кается, а в чем нет, что «Исповедь» Руссо приобретает характер детективного расследования и психологического триллера. Один прозорливый исследователь назвал «Исповедь» Руссо «драмой искренности»; другой сделал вывод, что Руссо в своей жизни и в творчестве искал не «истины» (как подобает мыслителю), а «счастья» (как подобает человеку и художнику). Но именно эти качества позволили «Исповеди»

Руссо стать главной «исповедью» в мировой литературе.

Субъективно, Руссо желал защититься от напраслины, которую возводили на него бывшие друзья и недруги, и для этого оставить собственный автопортрет потомству. Но автопортрет – это искусство, а не признательные показания. В показаниях можно изворачиваться, стремясь запутать читателя и замести следы (утомившись, читатель попросту выбросит их в корзину), но автопортрет выдаст автора со всеми потрохами. Потому что искусство, художество, многомерно по определению. Произведение можно поворачивать разными сторонами, и по представленному в нем угадывать и восстанавливать опущенное или умолчанное. Доведя эту мысль до логического упора, можно утверждать, что любое произведение искусства является в определенной степени автопортретом его создателя.

Мало кого несколько столетий спустя может всерьез занимать вопрос, каким человеком в действительности был Ж.-Ж. Руссо. Но вот писавшийся по велению страсти портрет простака и хитреца Жан-Жака – всякого человека вообще, с его неизбежными слабостями, прегрешениями и лекалами, по которым он кроит представление о самом себе, – этот портрет и сегодня представляет собой захватывающе интересное чтение. Приключений в жизни Руссо, достаточных для написания плутовского романа или мемуаров в духе Челлини или Казановы, хватало, но события были для него чем-то второстепенным. По-настоящему его занимало нечто другое: «Вам нужны заурядные люди и необыкновенные события? А по-моему лучше наоборот» (из авторского предисловия к «Новой Элоизе»). Для кого-то XVIII век был веком галантности, для кого-то веком Просвещения, еще для кого-то эпохой чувствительности. Руссо открывает свой век, не закончившийся и поныне: век Идеологии под личиной Справедливости.