Шерлокиана. Смерть русского помещика и другие правдивые истории - стр. 7

Холмс замолчал. Меня колотил озноб.

– Тогда… Но это невозможно! Вы отдаете себе отчет?.. – сказал я, запинаясь.

– Почему? – Шерлок Холмс коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза. – Помилуйте, Уотсон, почему вы так уверены в безгрешности Алеши?

– Алеша – средоточие всего лучшего, что есть в людях. – Я был так возмущен диким, кошмарным предположением Холмса, хуже того, его уверенностью и его спокойствием, что не посчитал нужным скрывать своего отношения к его словам. – Как и вы, Холмс, я принадлежу к англиканской церкви, а потому мне чуждо учение гуманного православия, противостоящее закостенелости православия официального, однако, младший Карамазов, как носитель этого учения, мне импонирует: многое из того, что говорит Алеша, созвучно моим мыслям и убеждениям. Какой верой, каким сознанием собственной правоты проникнуты его слова у камня в эпилоге! Сколько доброты в его призыве к сгрудившимся вокруг него мальчикам! Какая кротость!

– И этой кротостью, этим смирением, – перебил меня Холмс, – продиктован его возглас: «Расстрелять!».

Я ошеломленно смотрел на Холмса и чувствовал, что задыхаюсь.

– Не забывайте об этом вопле души, – продолжал мой друг, – Когда Иван поведал младшему брату историю о мальчике, затравленном собаками, тот ни секунды не колебался в определении наказания, отбросив в сторону свои религиозные воззрения.

– Любой на его месте сказал бы то же самое! – убежденно заявил я.

– Не уверен.

– Вы циник, Холмс.

– Я реалист, Уотсон. Алеша в вашем представлении человек, по сути являющийся идеалом, и вы не желаете разрушать сложившийся образ, не желаете видеть в нем, в его поведении и словах каких бы то ни было изъянов. Но их вижу я. И допускаю, что, произнося свой приговор, Алеша показал на мгновение свое истинное лицо, скрытое до поры под маской благочестия. Прав Алеша, правы и вы, что поступок неведомого помещика заслуживает самой суровой кары. Но дело не в этом. Алеша мог – понимаете, Уотсон, мог! – вынести приговор человеку, даже если того правильнее назвать зверем.

Я молчал, а Холмс продолжал свой монолог.

– Дорогой Уотсон, я убежден, что зло и добро равно существуют в человеке, находясь в постоянной непримиримой борьбе. И Алеша не исключение. Пока рядом был его духовник отец Зосима, в душе Алеши брало верх добро. Но почему не допустить, что слова Ивана о ненужности, вредности существования злых и порочных людей возымели на Алешу столь же разрушительное действие, что и на Смердякова? Почему не предположить, что, впитав в себя слова старшего брата, Алеша сделал тот шаг, разделяющий замысел и его исполнение, на который оказался не способен Иван? Вспомните, что пишет Достоевский о чувствах Алеши в ночь после смерти старца. «Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на века веков». Не тогда ли, у гроба иеромонаха, единственного, кто в представлении Алеши воплощал добро и свет, принимает Карамазов-младший решение расквитаться с отцом за все то зло, что он причинил людям.