Северная роза - стр. 12
Чтобы вовсе улучшить настроение, Цецилия решила непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла на ее уста, и случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное, улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама Мадонна, на изображение которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!
Вечером она наведалась в трапезную Нижнего монастыря и снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка, из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на золотой крест, и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды, и вдохнуть сладкий розовый аромат, который всегда окружал аббатису, будто душистое облако.
Она села, и протягивала руку для поцелуя, и вглядывалась в восхищенные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц, забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы накрашены, клянусь Святой Мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы не пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.
Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которой отныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор на воспитательницу, судя по одежде, послушницу, ожидающую пострига, которая скромно стояла поодаль:
– Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.
– Да, матушка, – проронила та, не поднимая глаз и не делая никаких попыток навести порядок.
Цецилия едва заметно перевела дух.
«Матушка! Ну, я тебе это припомню!..»
– Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я уже доводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «ваше преосвященство»!
– Да, ма… ваше преосвященство, – покорно повторила послушница Дария, бывшая лишь ненамного старше ее воспитанниц, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице ее выразился откровенный испуг.
Цецилия любила, когда ею восхищались, но еще больше любила, когда ее боялись. Она прекрасно знала, что и сестра Дария, и все другие считают опасным требование аббатисы назвать ее именно так: ведь «ваше преосвященство» – кардинальское звание, звание мужчины! Однако в своем монастыре Цецилия Феррари была не только кардиналом, но и богиней, и императрицей, и святой, она издавала здесь законы, она имела единоличное право казнить и миловать, и пожелай она, чтобы ее титуловали «ваше святейшество» и целовали туфлю, как папе римскому, и кто посмел бы перечить? В любое другое время она послала бы эту дуру на задний двор, с приказанием отведать от сестры Марцеллы десяток плетей, но сегодня ее ждет иное наказание. Вообще-то очень даже неплохо, что нарушительницей оказалась именно сестра Дария, ведь иначе нужен был бы приличный предлог для перевода ее в Верхний монастырь, а теперь никакого предлога не нужно.