Севастопольская страда - стр. 106
И разрешенно подняв на всех свои светлые, с небольшой косиной глаза, он снова повернул трубку чубуком к себе, и рука его при этом заметно дрожала почему-то, но два Георгия, полученные им за боевые подвиги, белели на черном сукне его вицмундира весьма внушительно.
– Спасибо, Павел Степанович, что поддержали меня! – Корнилов полуподнялся на месте, протянув Нахимову руку.
– Все поддержим! – густо сказал контр-адмирал Панфилов, крепкий блондин с пухлым лицом и маленькими глазами. – Назначение флота – морской бой, это правильно сказано!
Корнилов благодарно склонил голову, поглядев на него признательно, и обратился к другому контр-адмиралу, Истомину:
– А вы, Владимир Иванович?
– Можете ли вы сомневаться в моем ответе? – как будто даже несколько укоризненно проговорил, положив руку на грудь, Истомин, лысоватый спереди, с очень внимательным всегда к словам начальства лицом первого ученика. – Черноморский флот – это, простите мне такое сравнение, сторожевой пес всего юга России, а кто же держит сторожевого пса запертым в сундуке? Раз приходят во двор хозяина воры, сторожевой пес должен хватать их за горло!
И Истомин даже сделал рукою такой хватающий за горло жест.
Двое Вукотичей – Вукотич 1-й и Вукотич 2-й, – оба смуглые пожилые люди, братья, контр-адмиралы, сербы по отцу, один за другим также высказались за то, что надобно вывести флот из бухты и вступить в бой.
С лица Корнилова при выступлениях контр-адмиралов все заметнее слетала обеспокоенность. Зажженные изнутри глаза продолжали гореть, может быть, даже и еще ярче, но оживали впалые щеки, выше поднималась голова, крепче становились узкие плечи…
Но вот на дальнем конце стола, как раз против него, поднялась мешкотная, неуклюжая фигура капитана 1-го ранга Зорина.
– Ваше превосходительство, надеюсь, позволите и мне сказать несколько слов? – обратился он к Корнилову.
– Пожалуйста, Аполлинарий Александрович, пожалуйста! Больше голов – больше умов, – ободрил его Корнилов.
– Я, господа, буду краток. – Зорин обвел многих как будто несколько мутноватыми глазами. – Времени у нас в обрез, каждого из нас ждет дело, а враг наступает. Длинных речей говорить некогда.
Он оперся пальцами о стол, подался вперед и, глядя не на Корнилова, а по сторонам, больше на капитанов, чем на адмиралов, начал негромко, однако уверенно:
– Прошу прежде всего, господа, не обвинять меня в трусости: я никогда не был трусом, я – человек дела. Предложение о том, чтобы выступить флоту и сразиться, и я бы принял очень охотно, если бы видел от него хоть какую-нибудь пользу защите Севастополя. Но – должен честно сказать – не вижу! На победу надеяться нельзя, это сказано, – на что ж можно надеяться? На большой урон, какой мы принесем врагу, хотя в то же время и сами погибнем. Пчела, когда жалит нас на пчельнике, думает, конечно, тоже, что причинит нам огромный вред, но у нас поболит и перестанет, а пчела неминуемо погибнет… Представим, что мы истребим даже ровно столько судов противника, сколько их есть у нас: сцепимся, например, на абордаж и вместе взорвемся. Геройский подвиг, что и говорить! Но противник потеряет при этом, скажем, третью часть своего флота, а мы весь! У него останется до-ста-точно, господа, чтобы стать тогда полным хозяином положения, а у нас погибнут вместе с судами вся судовая артиллерия, во-первых, которая пошла бы на бастионы; десять, скажем, тысяч отличных артиллеристов – матросов и офицеров, – во-вторых, которые могли бы сейчас же стать при своих же батареях на бастионах. Вот вам и защитники Севастополя, опытные, умелые артиллеристы. С потерей Москвы, господа, не погибла Россия, авось и с потерей судов не пропадет Севастополь.