Серенада для Чёрного Колдуна - стр. 13
– Честных мэсаны не трогают! – Встрепенулся Нахо, но я крепко держала лесину песни, то позволяя кеиичи глотнуть немножко призрачной свободы, то резко дёргая удилом, чтобы знал, кто здесь хозяин.
– О, да! – Кивнула, с ненавистью всматриваясь в одутловатое лицо. – Белые торгуют военнопленными и государственными преступниками, с прямого одобрения пресветлого султана, как мне объяснили.
– Рабство в султанате не разрешено! – захныкал третий помощник.
– Но ведь и не запрещено, – хмыкнула я. – А казне так приятно получать половинную дань с продажи живого товара… Но мы сейчас не об том, не о белых мэсанах, а о чёрных и о книжке доходов, которую вёл главный казначей… Ведь вёл?
– Вёл, – согласился Нахо, не замечая, что по гладко выбритому подбородку течёт тонкая струйка слюны.
– А где он её хранил? В правом нижнем ящике, где двойное дно, во встроенном сейфе или за фальшивой задней стенкой?
– В ящике, – всхлипнул кеиичи. Вид у него был самый что ни на есть жалкий: дрожащие губы, слюни вперемешку с соплями, по щекам пунцовые пятна, а в слезящихся глазах страх. Я пока не забрала его память о сегодняшнем вечере, не заменила её поддельными воспоминаниями, поэтому Нахо понимал, что говорит и кому, но промолчать не мог. Обмочился от ужаса. Проклинал, очевидно, свой похотливый нрав. Возможно, мечтал откусить собственный язык… Но на вопросы отвечал исправно.
И мне ни капельки не было его жаль. Потому что это он был тем человеком, который однажды утром зашёл в лавку золотаря Цигры и увидел его младшего сына. Юного, розовощёкого, очаровательно невинного.
{Яу помогал отцу, шлифуя полудрагоценные камни, и Нахо залюбовался его тонкими пальчиками, изящной линией рук. Кровь ударила в голову третьему помощнику первого советника главного визиря, и он обратился к золотарю:
– Продай мне мальчишку на ночь. Любые деньги плачу.
За что и был выставлен вон.
А ночью в лавку пришёл чёрный мэсан со своими людьми. Золотаря с женой убили сразу, трёхлетнюю Нэо забрали прямо с кроваткой, а Иу и Яу увезли, надев на головы мешки.
На следующее утро за младшим пришёл кеиичи Нахо (тогда Иу ещё не знал, как его зовут, но фигуру и лицо запомнил на всю жизнь). Яу не было три дня. Три долгих дня, в течение которых Иу сходил с ума, не находя себе места. То плакал, вспоминая родителей, то рычал от невозможности защитить сестру и брата – теперь, после смерти отца, эта обязанность легла на его плечи. Пытался порвать цепь, что приковала его к стене, кричал и снова плакал. А потом вернулся Яу. Бледный, седой девятилетний старик с пустым взглядом. На вопросы брата он не отвечал, даже не смотрел в его сторону, не пил, не ел, лишь вздрагивал каждый раз, когда дверь их тюрьмы открывалась. Иу звал его, говорил до хрипоты, обещал, что всё наладится, что не может быть, чтобы вот это было с ними навсегда… Но Яу молчал. А однажды отломал ручку от жестяного ведра, которое служило им нужником, и целый день точил её конец о каменный пол.