Семья Звонаревых. Том 1 - стр. 4

Дважды в ХХ веке – в его начале и в конце – происходила гуманитарная катастрофа в связи с политическими преобразованиями. Если пришедшие к власти большевики лихо отодвинули в сторону огромный пласт культурного наследия только на том основание, что оно создавалось «при царе», а лояльность деятелей культуры определяли на основании их происхождения и политического прошлого, то по схожему принципу, начиная с периода перестройки, формировалась тенденция отторжения всего советского. И литература того периода зачастую выплёскивалась, как по пословице – «вместе с грязной водой и ребёнка». Мало чем отличается требование Владимира Маяковского «сбросить Пушкина с корабля современности» от написанной в конце 80-х статьи Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе», где он высказывается «…я буду последним человеком, который будет плакать на её похоронах, но я с удовольствием скажу надгробное слово»[2]. Предъявляемые Ерофеевым формальные признаки вполне объективны.

Советская литература и тогда, и сейчас отталкивает большинство по многим причинам. По выражению Георгия Адамовича, «… средняя советская книга поражает прежде всего дурным качеством «выделки»… Понижение писательского мастерства и особенно понижение читательских требований, объяснимое причинами, далеко выходящими за пределы литературы, сказывается… Ощутительнее всего потеря иронии, этой важнейшей приправы во всякой литературной кухне. Советская словесность пресна. В большинстве советских произведений, – как и почти всегда в творчестве малоразвитой культуры, – действие подчинено формуле «от мрака к свету»: коснел кто-нибудь в заблуждении, был несчастлив, – познал истину, стал счастлив… Рабочий пьянствовал, нищенствовал; приятели уговорили его сходить на собрание в «ячейку»; там его образумили; он записался в партию, понял величие борьбы за социализм и другим стал подавать пример… Сразу с первых страниц знаешь, чем дело кончится, и даже в тех случаях, когда торжество добродетели и посрамление порока не так очевидно, как я только что предположил, всё-таки можно быть уверенным что коммунист окажется прав, а всякий другой человек неправ…»[3].

Действительно, и Александр Степанов в том числе не мог отвернуть от ужё чётко хронологизированных идеологическими службами сюжетных канонов: конспиративная деятельность большевиков, борьба с политическими оппонентами до Октябрьской революции и после неё; восстания 1905–1907 годов с обязательным выносом на знамя Красной Пресни; ещё более законспирированная деятельность вплоть до октябрьских событий; пропагандистская большевистская работа, в том числе и во время первой мировой войны. Другой истории знать не дозволялась, другой литературный взгляд на это время, как, например, у Аркадия Аверченко, Ивана Бунина, Леонида Андреева, давно и добротно спрятан с глаз долой советского читателя. Эта резвость по моментальному изъятию из читательского обращения авторов, ставших советской власти вдруг неугодными, не только обедняло отечественную культуру, но отчасти и привело к падению этой власти, когда всё ранее запрещаемое в 80-е массово прорвалось к читательскому вниманию.