Семь миллионов сапфиров - стр. 13

Однажды, за несколько дней до Хеллоуина, он показал мне свой паспорт. Казалось бы, ничего особенного: то была обычная пластиковая карточка телесного цвета. В углу – голографическая фотография. Она меня рассмешила, но я сдержался. Отец будто жует свои усы. Ниже примостился штрих-код, по которому так приятно провести пальцем. Он выпуклый – словно крошечные насечки. Я поднес его к считывающему устройству головизора, и высветились голубые цифры моего отца: класс «Г» и запас времени в шестьдесят с небольшим лет.

Отец был одержим Анализом.

Будто наяву я вижу перед собой его взгляд, пугающий своим безумным, маниакальным блеском. Отец мог часами рассуждать о пользе технологии и шутить о беднягах-агнцах.

Вспоминаю один из наших ужинов.

– Анализ гарантирует стабильность, – говорит отец, – и море социальных льгот. Только так можно стать полноценным Гражданином, который работает на благо Государства и делает мир лучше.

Я зеваю.

У отца прекрасное настроение. Он широко улыбается:

– Хочешь шутку, Марк?

– Хочу, – улыбаюсь я в ответ.

– Знаешь, почему агнцам так тяжело дается математика?

– Нет, – бормочу я.

Отец делает паузу и вдруг радостно выкрикивает:

– Потому что они не умеют считать дальше пяти!

У отца было слабоватое чувство юмора. Впрочем, как и способность рассказывать притчи о соловьях. Из меня вырывается смешок.

– Как жестоко! – хмурится мама.

Смех отца гремит по всему дому, и к нему примешивается мой звонкий голосок. Мне нравились шутки про агнцев. Мне нравился мир, в котором я жил.

Вера родителей передается детям точно опасный микроб, и я начинал верить так же, как мой отец – слепо и безрассудно. Лишь один человек не поощрял моего нездорового любопытства. Мама. Она не сдавалась. Когда мы были наедине, она пыталась вразумить меня, рассказывала о жизни в других странах и городах, о туманном Париже и знойной Барселоне, о краях, где цветет сандал и лотос, но я не прислушивался к ее словам. Мнение отца было для меня законом, истиной в последней инстанции.

Я боялся лишь одного. Вдруг кто узнает, что моя мама старообрядка? Несмотря ни на что, я всегда относился к ней с трепетом. Я переживал за нее. Отец же нарочито подчеркивал, что не выдает ее только из-за «высокого чувства любви». Так ли это было на самом деле? Не знаю. Мама работала иллюстратором в детском журнале, а иногда к ней обращались незнакомые люди с просьбой написать портрет на день рождения какому-нибудь господину. Мама обожала живопись. Я помню, как в глубине ее глаз вспыхивал едва заметный огонек радости, если она чудом получала заказ. Как правило, это был шарж или портрет тушью на яичной акварельной бумаге.