Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя - стр. 2
Залив. Игрушечное море, дразнящее волной, доходящей лишь до колена, дюнами, пахнущими тиной и дёгтем, играющее далеким силуэтом парома, протискивающегося по морскому каналу, как жестяной пароходик в игре «Морской бой» в фойе кинотеатра. Пятнадцать копеек и «пиу-пиу» – потоплен. И чайки, как настоящие. И фонтанчики с питьевой водой. И дети с надувными кругами. А только плюс восемнадцать. И это лучшее, что можно ожидать от погоды.
Молодая женщина с детским пластмассовым ведром в руках сидит на скамье, её за плечи обнимает седой широкоплечий мужчина в джинсовой рубашке. Его брюки закатаны по колено, он что-то говорит, но слов не слышно. Двое мужчин, один худощавый, субтильный, в расшитой узорами круглой шапочке, другой, тот, что покрепче, покряжистей, – невысокий, в голубых джинсах, подвёрнутых на щиколотках так, как их подворачивали в семидесятые годы на континенте.
Жёлтые ботинки свиной кожи, короткая черная куртка, клетчатая рубашка. Вот они сворачивают на Курортную. У них в руках шуршащие пакеты, набитые хаотично и излишне щедро. Я вижу, как колышется зелёный лук. Я вижу торчащее горлышко винной бутылки. Я замечаю острые края вакуумных упаковок с сыром и колбасой. Они режут белую плоть пакетов. Но уже нестрашно. Уже близко. Уже донесли. Суббота.
Но день, а за ним лето, а за ним год, а за ним вечность, в которой эти мужчины на проспекте, женщина с пластмассовым ведерком в руках, и другая женщина с девочкой, что бегают по кромке пляжа и поднимают фонтаны брызг, и чья-то собака, лакающая длинным розовым языком почти пресную воду залива, – все они откладывают свое время по секунде от тиканья старых, бредливых, выживших из ума часов. А те так усердно тикают, что трещинки от каждого «тик-так» разбегаются по времени назад и вперед, словно так и надо, словно тут в часах и есть начало всему. Почему бы и не так? Тик-так. Тик-так.
Мнимое, больное Сашенькино замужество, разыгрывающееся бесконечным спектаклем для тёти Нины, поначалу забавляло девочку, но потом с каждым месяцем всё больше и больше тяготило. Особенно тяжело становилось после разговоров о внуках, которых тётя Нина желала страстно, ревнуя их, ещё не рождённых, к каждой минуте, прожитой Сашенькой с Артемом.
Пока Саша училась в аспирантуре, Артём ещё мог объяснять матери, что образование важно получить до детей, поскольку позже уже будет труднее. Но после окончания, когда Саша устроилась на работу в Управление, тётя Нина начала осаду с двойной силой. Она заходила в гости обычно без приглашения и без предварительного звонка, сразу занимая собой все закоулки квартиры. Она передвигала своё большое тело вдоль стеллажей с книгами в дидактическом вальсе, на три счёта ритмично выговаривая замечания и пожелания по организации Сашенькиного с Артёмом быта. В этом быте тёте Нине не нравилось решительно всё, начиная от старой мебели в гостиной и заканчивая горой неглаженных рубашек сына и режимом питания.