Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя - стр. 16
Электричка ухала, неизобретательно постукивала на переездах, взбалтывая вязкий, утробный жар вагона. Сашенька незаметно для себя заснула, а когда проснулась, то в голове в такт этому унылому движению, словно ложка в стакане жидкого киселя, звякала глупая мысль о злом мальчике, что позволил себе так посмеяться над ней. Она представляла себе, как найдёт он вечером в тумбочке короткую записку от неё и как ему станет невыносимо стыдно. Должно стать. Не может не стать. Только бы он нашёл эту записку. Только бы нашёл…
Нет никакого детства с плюшевыми медведями и розовыми бантами. Это детство возникает уже потом, спустя годы, химерой сознания, утренней ложью перед зеркалом, вечерними слезами одиночества. Это сознание, осипнув и переболев настоящим, создаёт себе в помощь гомункулуса, умеющего лишь улыбаться, шуршать конфетными обертками, качать розовыми бантами и на все вопросы «так что же там было на самом деле?» отвечать заливистым смехом. Вранье от начала и до конца. От того момента, когда соседка по лестничной клетке, твоя ровесница, рассказала подружкам, где зарыт твой секретик, собранный в блестящую жестянку из-под монпансье, в котором несколько бусинок чешского стекла, ракушка, привезённая мамой с Чёрного моря, фантики от заграничной жвачки Wrigley (это уже отец), вкладыши с Лёликом и Болеком, куколка, скатанная из ваты, с косой из маминого синего мохера, в платице из кусочка тюля, который ты сама аккуратно и, кажется, незаметно отрезала от занавески. Да, всё это твое. А там ещё солдатик мальчика из соседнего подъезда, с которым вы играли, его же зелёные пробки от иностранного пива с бочонком и (главное!) робот, которого этот мальчик сделал специально для тебя из чертёжного ластика, скрепок и пустых стержней шариковой ручки.
И вот ты рассказываешь соседке, которую считаешь своей подругой, об этом секретике, показываешь, где именно, в сквере рядом с церковью у Никитских Ворот, ты его закопала и берёшь с нее клятву, что никогда и никому она не проговорится об этом. И уже на следующий день в классе тебе с задней парты лыбится дылда Васильев и показывает, как робот, тот самый, ты уверена, взбирается, влекомый ниткой, по наискось поставленному учебнику русского языка.
И тебе хочется плакать. Тебе хочется плакать, потому что нет больше никакой дружбы. И ты поднимаешь руку, просишься выйти, а потом в туалете плачешь и плачешь, пока не прозвенит звонок на перемену.
Да-да, от этого момента, или ещё раньше, когда ты узнаешь, что мальчишки-одноклассники, те, что ещё вчера весело гоняли с тобой в штандер, вчера ходили с сёстрами Белозёровыми за гаражи играть в больницу.