Самая страшная книга. Беспредел - стр. 15
Короче, попробовал я снова уйти. Пятясь, по шажочку, но всё-таки отходить начал. Жгут невидимый никуда не делся, обратно меня тянет, и кто бы кого одолел, даже не знаю.
Но тут, не раньше и не позже, грибочки подействовали. И меня конкретно с них вштырило… Торкнуло не по-детски. Видится мне, будто девка взорвалась. Ну вот натурально взорвалась, только без звука, а так-то кровь, требуха и всё дерьмо, что в требухе, во все стороны полетели. Словно схавала красотка наша на ужин бомбу с таймером – и вот теперь та в кишках сработала, всё брюхо разворотила.
Лёнчика тот как бы взрыв в сторону отшвырнул, но недалеко. Лежит на спине рядом, штаны приспущены, елдак к небу торчит, как ракета на пусковой. И глючится мне, что от вскрытого брюха к Лёнчикову херу какая-то поебень тянется. Черная такая, на вид слизистая, не жидкая и не твердая, а… ну как густая сопля примерно. Только громадная, будто кит высморкался. И даже не просто тянется, а втягивается, вползает в Лёнчика. Словно он клизма огромная – и своим хером, как носиком клизмы, поебень эту засасывает.
Долго я на глюк не пялился. Потому как у грибков еще одно действие проявилось: резиновый жгут, что к девке меня тянул, пропал как не было. Может, и стояк в штанах пропал, не знаю, я не следил – развернулся и рванул с высокого старта.
По-хорошему надо было мне с приключаловом завязывать – домой и отоспаться.
Но я вместо того, сам не знаю как, на Карла Маркса очутился, совсем в другой стороне. Улица Карла Маркса – это наш как бы бродвейчик, типа Крещатика или Невского.
Жизнь там била ключом. Особенно после тихого парка. Окна светятся, музон играет, девки хохочут. На улицу возле кафешек и ресторанчиков по летнему времени столики выставлены и не пустуют. На тротуарах людей хватает, веселых и поддатых. Вечер пятницы, хуле.
А вот мне там быть не стоило. С моей условкой в кабаки дорога закрыта. И вообще в общественных местах появляться под синькой или веществами нельзя. Таким, как я, условно осужденным, лучше в укромных местах расслабон ловить. В скверах заброшенных, например.
И как бы я всё это понимаю – но все равно по Карла Маркса тащусь, сам не зная куда. Глюки больше не торкают, но измена и без них конкретная. Кажется мне, что не на главной я улице родного городка, до камушка мне знакомой, – а хрен знает где, на чужой какой-то планете. Дома словно первый раз вижу, а на вывесках буквы вроде наши, а прочесть не могу, или могу, но не въезжаю, что прочел. Или тут же забываю. Люди вокруг непонятные и опасные. Говорят все, говорят, говорят – и громко так, будто молотками по ушам лупят, – а ни слова не понять. Чем дальше, тем яснее, что все, кто вокруг, – и не люди вовсе, а чужаки какие-то. И если кого из них за рожу ухватить, то кожа стянется, сползет, как маска, и покажется из-под нее рыло чешуйчатое. Или та черная поебень, что Лёнчик своим хером втянул, как клизмой. Тревожно и страшно мне стало, что уж скрывать. Зассал не по-детски.