Салюки - стр. 25
– Они не ведали, что творили.
– Да, всего лишь невинное, вполне понятное человеческое желание быть как все, соответствовать своему кругу, социальному слою, веянию времени. – Федор Федорович нахмурился, потом вдруг улыбнулся совершенно новой, открытой улыбкой и спросил: – Что ты скажешь о запахе этого ливня? Какой он?
Я быстро и четко, словно отвечая на экзамене, произнесла:
– Тревожный, остро-свежий, ослепительный для дыхания.
Сонный Адам заворочался и помахал хвостом. Агапкин одобрительно хмыкнул и кивнул в сторону Тверской. Там над крышами возник бледный полукруг радуги. Дождь поредел, иссяк, крупные медленные капли сияли на солнце, туча переместилась куда-то к Мещанским улицам, к Рижскому вокзалу, и там, вероятно, лило сейчас, как из гигантского душа.
Радуга проявлялась, становилась ярче, наподобие переводной картинки, которую положили в воду. Я подумала, что Агапкин сейчас потребует от меня очередных определений, спросит о радуге, о закатном солнце. Оно вспыхнуло в прогалине сизого пухлого облака, выстрелило мощными лучами, и окна верхних этажей приняли в себя ослепительный свет, запылали, горячо зарделись.
– Нет, – жестко сказал Агапкин, – все это сейчас не важно. Твои эпитеты, метафоры – они только игрушки, ты сама отлично понимаешь.
– Понимаю. Но без них не могу.
– Играй на здоровье. Однако вряд ли они защитят от ночных кошмаров. Учти, атаки начнутся нешуточные, не только во сне. Наяву.
– Не защитят, – легко согласилась я, – но утешат. Это уже немало.
Федор Федорович впервые взглянул мне прямо в глаза. В его черных блестящих зрачках я увидела два собственных крошечных лица.
– Ты без всякой дополнительной защиты, одна, в этой своей тонкой шкурке, намерена влезть в самое пекло, – произнес он, и в голосе его слышалась тревога и жалость. – Так вот, учти – оно ледяное.
– Ледяное пекло?
– Да, такой забавный оксюморон. Парадоксы завораживают, гипнотизируют. Когда один человек убьет и ограбит жертву, он преступник. Преступника ловят, судят, наказывают. Но когда одному человеку удается ограбить всю страну и убить миллионы людей, он великая и легендарная историческая фигура. Даже тот, кто признает кровавые факты, находит множество оправданий массовым убийствам. Фигуру ставят на пьедестал, ей поклоняются.
– Поклоняются силе, масштабам, – осторожно заметила я, – в основе этого собственная слабость, мелкость и просто глупость, в которой человек не виноват.
– Не виноват, – эхом отозвался Агапкин, – но боже мой, как виртуозно они умели использовать именно глупость. Что бы они без нее делали?