Саломея. Стихотворения. Афоризмы - стр. 11

Я не предъявляю никаких требований к жизни. Все, что я высказал здесь, касается только личного моего отношения к моей жизни в целом.

Я чувствую, что мне не нужно стыдиться своего наказания; это один из первых пунктов, которых я должен достигнуть ради моего совершенствования и потому, что я так несовершенен.

Затем я должен научиться быть счастливым. Было время, когда я знал это, или думал, что знаю, инстинктивно.

Прежде в моем сердце была всегда весна. Мой темперамент был органически связан с радостью. Высоко, до самых краев, наполнял я свою жизнь наслаждением, как наполняют до края кубок вином.

Теперь я подхожу к жизни с совершенно новой точки зрения, и часто мне бывает необычайно трудно даже представить себе счастье.

Я помню – это было во время моего первого семестра в Оксфорде – я прочел в «Ренессансе» Патэра (книга, имевшая такое странное влияние на мою жизнь), как Данте поселяет там, в глубинах Ада, тех, кто самовольно предается печали; я пошел тогда в библиотеку колледжа и раскрыл то место в «Божественной Комедии», где говорится, как внизу, в адских топях, теснятся те, что в милом воздухе печальны были, и вечно стенают и вздыхают теперь: «Мы были печальны в милом воздухе, что живится солнцем».

Я знал, что церковь осуждала «accidia», но вся эта идея казалась мне в высокой степени фантастичной; такой грех, думалось мне, только и мог изобрести не знающий жизни священник. И я так же не понимал, как мог Данте, который говорит в другом месте: «Скорбь вновь соединяет нас с Богом», как мог он так круто обойтись с теми, кто имел склонность к меланхолии – если только действительно таковые были. Я не подозревал тогда, что это будет когда-нибудь одним из величайших искушений моей жизни.

Когда я сидел в тюрьме в Вандсворте, я страстно желал смерти. Умереть было мое единственное желание.

Когда я, после двухмесячного пребывания в тюремной больнице, был перевезен сюда, и мое здоровье стало понемногу восстанавливаться, я кипел яростью.

Я решил покончить с собой в тот день, когда меня выпустят на свободу. Спустя несколько времени мое уныние прошло, и я решил, что буду жить, но оденусь в печаль, как король одевается в пурпур: я никогда не буду больше улыбаться; каждый дом, куда я войду, я обращу в дом печали. Я заставлю моих друзей идти рядом со мной в тоске, медлительной поступью. Я научу их тому, что истинная тайна жизни – меланхолия; чужим горем я отравлю их радость, истерзаю их своей скорбью.

Теперь я чувствую совсем иначе; я вижу, как неблагодарно и нелюбезно было бы с моей стороны вытягивать такое длинное лицо, что друзья мои, навещая меня, сочли бы себя обязанными вытягивать свои еще длиннее в знак сочувствия этому. То же самое, что пригласить их, попросить молча сесть за поминальный обед и угостить горькими травами.